Это мой Город. Город с белой дверью...

Игра началась в среду вечером. В ночь с четверга на пятницу появились первые симптомы болезни. Время Снов, как я привыкла, уже подходило к концу, ласковая ночь сорвала с себя черное покрывало и открыла взору сероватое холодное тело. Когда купол палатки скрыл от меня равнодушное небо, ко мне пришли мысли, ибо мыслям, по большому счету, все равно, что тебе осталось два часа на сон. Меня словно рвали на мелкие кусочки. Католицизм, вера моих предков, звенел набатом в ушах и требовал изменить привычный ход вещей, - исполнить епитимью, помогать раненым, уйти из борделя. Православие, с ласковым голосом отца Иллариона, невыносимо тянуло к себе, ехидно демонстрируя все ошибки нашего нерадивого пастора. Низкой басовой струной звучал голос отца, который прознал, чем занимается его дочь, и прислал за ней кондотьеров, пытаясь вернуть заблудшкую овцу в родное стедо. Папа... прости меня, папа, но у меня здесь теперь тоже семья, в моем маленьком портовом борделе со знаменитой дверной ручкой... Как же тебе быть, юная Анастасия? Ты совсем одна пред ликом Господа твоего, и никто не укажет правильный путь... И тут я поняла, что что-то пошло не так. И тут же осознала, что именно. Все мои размышления не были мыслями на тему "куда бы мне отправить моего персонажа". Потому что и персонажа-то никакого не было, а была я, Анастасия, Стасенька, привязанная за руки и за ноги к четырем коням, бегущим по четырем разным дорогам... Тогда я отмахнулась от этого ощущения. Потом отмахнуться стало невозможно... Мы ходили смотреть, как турки в очередной раз штурмуют стены Моего Города. Это было действительно страшно, - грохот пушек, залпы, ощущение обреченности... а потом - удары тарана. И сердце оборвалось, и я побежала в Святую Софию, упала на колени перед алтарем и принялась молиться о спасении Города, хотя чисто игротехнически моя молитва и не могла бы ничем помочь... казалось мне... И вот - финальный штурм. перед штурмом Изя в исполнении неподражаемого Хельги говорит нам: "Я умру сегодня, ради того, чтобы вы жили... потому что жизнь - это вы, а пехота... ну что ж, придет другая пехота. Первых шестерых турков я убью ради вас". И горло сжимается, и мы бросаемся на шею Хельги, и обещаем за него молиться, хотя и понимаем, что он прав, и этот штурм он не переживет... И вот ворота снесены. Мы с Евгенией молимся в Святой Софии, потом я не выдерживаю и убегаю на остров, где готовятся держать последнюю оборону жители порта и император Дмитрий. Через некоторое время на остров прибегает Евгения. Ксения и Катерина остались в "Устрицах", полные желания красиво умереть. На острове мало места; мужчины ставят щиты и разбирают мостки. Женщины поют молитвы, а некоторые отбирают у арбалетчиков кинжалы и готовятся перед смертью прирезать пару неверных. Император бледен; каждый из воинов готов прикрывать его грудью, готовы к этому и юные византийские валькирии. Отступать некуда. А турки уже на улицах города. Из Галаты приплывает лодка, и женщин начинают эвакуировать на мою историческую родину. Я крепко сжимаю кинжал и упираюсь, меня заталкивают в лодку император Дмитрий и Лука. Некоторых девочек предварительно приходится оглушить. Мы плывем на лодке, я смотрю на мой город, и комок в горле не дает дышать. А впереди, на причале Галаты, стоит Анна, которую днем раньше эвакуировали из-за ребенка, протягивает ко мне руки и плачет. Я выпрыгиваю на причал, бросаюсь к ней на грудь, мы обе заливаемся слезами. Потом следует долгий и неприятный разговор с родными, потом я вдруг понимаю, что моя константинопольская гордыня никак не оставит меня, падаю на колени и принимаюсь просить прощения... родные прощают свою заблудшую дочь и разрешают вернуться в Константинополь, едва снимут осаду. Я отправляюсь на берег слушать пушечные залпы и молиться. А потом... потом слышатся колокола Святой Софии. Осада отбита. Все наши на острове живы. Максим Палтос приплывает за нами на лодке и подтверждает это. Я хватаю его за руки и спрашиваю, жив ли мой возлюбленный. Ответом мне было только тихое покачивание головы... И небо раскололось, и остановилось время, и даже молитва застыла на устах. А после - бежать, падать, плакать, молиться... Милый мой... Возлюбленный мой... Жених мой... Губы твои, руки твои, сильные плечи, озорной смех... Упокой, Господи, душу смиренного раба твоего... не знаю я, для чего теперь мне жить, незамужней вдове, горькой, безутешной, и умерла бы, да смертный грех... Мы возвращаемся в Константинополь пешком; я покрываю голову куском черной ткани. До самой своей смерти не сниму я траура. Мы идем по улицам, они вроде бы и те же, но людей куда меньше, и в каждого знакомого вцепляешься пальцами - жив! Из бордельных девочек погибла только маленькая Мария, ее зарезала собственная мать, обезумев от горя. Люди радуются и празднуют победу, а я снова иду в Святую Софию, падаю на колени перед алтарем, обливаясь слезами, и провожу там бесконечные минуты в молитве, после чего ссыпаю все свои деньги в корзину для пожертвований. Мой город жив. Мы отмолили его. И это главное. Бордель сменил профориентацию и стал просто кабаком, чем, собственно, и являлся всю игру. Я готовлю еду для жителей Города, это богоугодное занятие. Мой смертный грех отпустил лично папский легат, еще и подарив мне золотой за искреннее раскаяние. Родители простили меня; я пообещала навещать их почаще. Душа города жива. Смотри, Господи, - крепость, а у крепости страх, Мы, Господи, дети у тебя в руках, Научи нас видеть тебя за каждой бедой... ************************************************************************** Никогда прежде со мной такого не было. Все, что случилось со мной в Городе, было настоящим. Мы действительно отстояли мой Константинополь, город с белой дверью, город снов и истинной веры. Упокой, Господи, душу смиренного раба твоего...