Вводная Аньолы Катарины Сагредо

Вот что говорят –
каждому своя смерть. Можно сторговаться с дьяволом и разменять свою бессмертную душу на жизнь сверх отмеренного срока, но смерть всё равно найдёт хитреца, будь он ловчее самого Бонсиньоре Сагредо. Все знали – старик будет жив, покуда не обвенчается его единственное дитя, Аньола. Поговаривали, однако, что душу он продал за невиданную удачу, оттого и богат, как чёрт, но Аньоле судьба умереть девкой – мать купила её смертью, смерти она и достанется. Сколько ни стояли женихи под окнами Сагредо, видели только её пальцы на подоконнике – все в перстнях и чернильных пятнышках. Косы у неё такие тяжёлые, словно она заплетает в них золотые. От этой тяжести она с трудом встаёт, и слуги Сагредо носят её в кресле – из окна её не выглянуть, толь ко-только положить на переплёт руку. Шёлковые туфли Аньолы не сношены – её ноги не касались земли.
Так рассуждали торговки, перенося корзины к дверям купеческого дома.
- Зря ты, парень, стоишь под этими окнами, - женщина вытянула корзину из лодки и пристально посмотрела на человека у стены напротив. – Ждёшь его смерти? Не ты один – хоть бы время старому чёрту отправиться на тот свет.
Юноша обернулся – он увидел в окне девичью руку в перстнях и чернилах, больше ничего.
- Недолго ему осталось. Скоро слова твои сбудутся. Но прежде я стану его зятем.
Женщины переглянулись.
Верно, то была смерть Бонсиньоре.

В день субботы с нами обедал священник. Они с отцом говорили о приходских делах, и отец пожертвовал Мадонне жемчужное ожерелье. Работать было невозможно – стояла жара, было душно и влажно. Я пришла в прохладную комнату с конторкой, где мы обычно до заката разбираем чертежи – мне строго запрещено читать при свечах. Стоя за конторкой, отец сверял свои записи, а я забралась в его кресло и попыталась заснуть – в это время с ярмарки вернулась кормилица, за окном загомонили женщины. Сон не шёл. Вечером я легла с тяжёлой головой и спала без сновидений. Проснулась я рано и долго лежала без сна, а, поднявшись, узнала притаившийся в груди незаконченный расчёт. В рубашке и босиком я сбежала в комнату с конторкой и достала карты, отложенные с четверга. На конторке лежали отцовский письменный прибор и циркуль – взяв перо, я едва не упустила числа, но вытянула их одно за другим, иголкой циркуля приколола к карте. Отец застал меня, когда я сворачивала и убирала карты. Мне показалось, он недоволен тем, что я не одета – не глядя на меня, он сам сложил готовальню и очинил перо. Я пожелала ему доброго утра, тихонько вышла, прикрыв за собой дверь, и побежала одеваться.
За завтраком отец отметил мои исправления – он успел посмотреть работу, - и мы вместе посмеялись, насколько я забавна, когда стою за конторкой, от усердия прикусив кончик языка и переступая озябшими ногами. Мы не ходим к общей мессе – молебен, как всегда, служили в домашней часовне, облатки принесли из церкви, мы причастились. Отец вновь пожертвовал приходу и проводил священника до дверей. День выдался свежее, чем предыдущий, но я снова пришла к отцу и устроилась в его кресле. Он рассматривал готовые карты, иногда отрывался от проверки и комментировал комбинации и расчёты, глядя на меня тем же тревожным взглядом, который смутил меня утром. Мы обедали по-воскресному, вместе с кормилицей. Когда-то давно в доме было много слуг, и по воскресеньям все они садились за стол с хозяевами. Но, сколько я себя помню, в доме прислуживала одна кормилица. Обычно после захода солнца я спускаюсь на кухню и помогаю ей, но в тот день отец сказал мне самой разложить исправленные карты – видно, у него была назначена встреча. Ещё не стемнело, я прошла к себе не зажигая свечей, - у окна я ощутила свежий запах моря, принесённый бризом через залив, - в это время внизу постучали.

Я выбрал бархат и шёлковый сатин. Помню Франческу юной, в красном бархатном платье, с косами, уложенными короной – помню её моей невестой. Я выбрал рытый бархат и китайский сатин – через две недели платье было готово. Я сам причесал Аньолу, хотя восемнадцать лет не заплетал кос, мои руки обрадовались её волосам – они вспомнили косы Франчески, в которые я вплетал заморские золотые монетки, розовые жемчужины и перстни. Когда Франческа расплетала их, подарки падали ей на колени, а она зашивала их в подол моих рубашек и нанизывала на пальцы, испачканные чернилами. Я незаметно вложил в косы дочери перстень и три старинных безанта – и закрепил короной. Аньола обернулась ко мне с улыбкой Франчески – всё, что мне осталось. Когда пришли поверенный и адвокат, я принял их в кабинете.

Один из монахов, привезший телу Михаила Сагредо чёрную рясу, рассказал духовнику Сагредо, что на днях настоятелю был сон, после которого он вызвал двух братьев и велел им готовиться в дорогу. Господу было угодно, чтобы монахи прибыли вовремя, так что старик смог исповедаться и причаститься Святых Тайн, после чего мирно отошёл. Другой монах, везший Святые дары, хранил молчание, изредка, в поддержку священнику, произнося слова утешения растрёпанной женщине, оглашавшей дом скорби воплями и бурными рыданиями. Девушка в подвенечном платье не проронила ни слова – ни когда услышала о смерти отца, ни когда сосновый гроб с окоченевшим телом перенесли в лодку, чтобы доставить в Равенну и там похоронить в монастыре. Она держала в руках гранатовое яблоко и её воспалённый взгляд то и дело обращался к нему. Духовник, прочтя кормилице проповедь о жизни вечной, взял гранат из бледных девичьих пальцев, испачканных чернилами, надрезал его и разломил. Красный сок брызнул на его чёрную сутану и бархатное платье Аньолы Сагредо. «На чёрном и красном пятна не видны» - подумали оба, она – поднимаясь к себе и давая волю слезам, он – глядя вслед чёрным спинам равеннских монахов.