Товарищ Лурдита: Самое страшное

Самое страшное, что было в жизни? Ну, страшно было в первый раз в бою. Страшно было идти выручать раненого товарища, когда не знала, жив ли он, но знала, что сейчас встречусь с фашистами. Страшно было потом лежать в лесу одной, раненой,  и ждать, придут ли свои, спасут ли... Много чего страшного было.   А вот так чтобы самое страшное...

Я шла к синдику Алькантары с тяжелым сердцем: говорили с рабочими, поняли, что народ со всех сторон синдика Хавьера Караккиоло хочет сместить, и что если мы вообще хотим сохранить эту должность и удерждать позиции республики, то нужен другой кандидат и на этот пост, и на звание лидера идеи республики. Товарищ Сото выдвинул меня. Я сперва колебалась -- мне 19 лет, опыта управления никакого, какой из меня мэр? Но потом подумала: хуже уже не будет. Горожане ко мне вроде неплохо относятся. Да и у меня душа болит за мирных жителей, так что должна потянуть, справлюсь. Рабочих особенно их эпизод со спекуляцией мылом возмутил. Это понятно... Я сказала им: собирайте подписи за своего кандидата (мне показалось, нельзя им меня навязывать, пусть сами решат). И сказала коммунистам: за спиной синдика это делать нельзя, я сперва с товарищем Хавьером поговорю, объясню ситуацию. Он должен понять, если душой за город болеет.
Пришла, а у него, похоже, тоже разговор ко мне. Я не успела начать, он сказал:
-- Мне надо кое-что тебе рассказать тебе, Лурдита. Но прежде я хочу сказать тебе: ты всегда была мне другом. Всегда и во всем. Я это вижу и ценю.
-- Надеюсь, вы так же расцените и другие мои действия,-- сказала я мрачно.
 -- Не знаю, -- покачал головой Хавьер, но тут его отвлекли, и меня перехватила тов. Мария из ПОУМ:
 -- Лурдита, слышала, что готовится такой указ -- разоружать анархистов и ПОУМ, арестовывать?
Я говорю:
-- Похоже, он уже получен: меня как раз Хавьер на разговор вызывает. Но что бы ни было, я с вами, товарищи. Нас не должны разъединить.
Тов. Мария крепко сжала мне руку:
-- Я тебе верю! Если ты так сказала, значит, мы вместе.
  Синдик вернулся, отозвал меня в сторонку и сообщил о том, что теперь у нас в республике будет... король. Таким посаженым отцом. И о приказе разоружать левых и соединяться с карлистами. Мол, франкисты -- уже не актуальная угроза (они, видимо, высоко сидят, далеко глядят, эти ребята из Мадрида!), а вот милисянос -- да.

Безумие! Полное безумие.

 У нас под каждым кустом франкист. А милисьянос не дадут себя разоружить без боя. А карлисты только что были союзниками Франко и стреляли в нас. И с ними нам надо слиться к экстазе, чтобы отнимать оружие у наших же товарищей. И пока мы будем этим заниматься, фашисты должны, видимо, тихо ждать своей очереди. Это было бы смешно, если бы не было ужасно.

Хавьеру это на руку. Он боится красного мятежа. Он республиканец.

Но какая к черту республика, когда они ставят короля над нами, пусть и номинального? Нет, товарищи, это никакая не республика. Мы не за это голосовали год назад. Мы голосовали за левый блок. За либералов, коммунистов, ПОУМ и анархистов. И у нас выборная форма управления, без свадебных генералов.

Синдик знал  мои настроения, но рискнул привлечь коммунистов из КПИ на свою сторону. Я-то думала, он скрывает указ, потому что не согласен с ним и не хочет кровопролития, а оказалось...

Я не стала поднимать шум раньше времени и созвала нашу ячейку.

 Коммунисты в шоке: не может быть, безумие, провокация, давайте проверим. Отправили телеграмму -- проверять. Я говорю: что будем делать, если это правда? Ребята говорят: порвем партбилеты.
Мы были в отчаянии. С отчаяния чего не скажешь.
 Приходит ответ из ЦК, обтекаемый, как рыба, примерно такой: "Слухи о короле и соединении с карлистами -- неправда. Не поддавайтесь на провокации троцкистов". Как это понимать -- не знаем. Но что с карлистами нет союза -- уже легче.
 Решили больше ни о чем не спрашивать: меньше знаешь -- крепче спишь. На провокации не поддаемся, информацию про монархистов игнорируем. Я говорю: ну что, надо сказать Хавьеру, что мы остаемся с ПОУМ и анархистами, вместе бить фашистов, и чтобы он присоединился к нам, чтобы бить общего врага. А тов. Рохас и говорит: а ПОУМ только что покинул город. Ушли, чтобы не быть разоруженными гвардией.
Я ушам своим не поверила: я же только что говорила с товарищем Марией, вот 5 минут назад! Ерунда, не может быть, она не может мне не верить, не могла она так уйти! Наорала на тов. Рохаса за паникерство.
Выбежала в город. А там... пустые улицы. Ни ПОУМ, ни анархистов.
Я кричу на всю улицу: товарищ Мария! -- нет ответа.
Приходите, кто хочет, берите, что хотите. Мы одни.
Я вцепилась в какую-то случайную ПОУМку, не помню, которая еще болталась на улице: позовите товарища Марию, скажите, мы с ними!
 И тут вижу -- возвращаются! Товарищ Мария нарушила приказ товарища Моро, который хотел избежать драки с гвардией и всех своих увести, и вернулась в город -- защищать рабочих от фашистов. И за ней пошли остальные, почти все вернулись.
Уф.
Милые мои, дорогие.
Я говорю:
-- Товарищи, мы, коммунисты, с вами, будем бить общего врага, это наше решение. Нам сказали, что слухи про короля ложны. Но и влюбом случае: мы с вами. С синдиком и гвардией я поговорю, постараемся договориться на том, что сейчас бьем фашистов вместе, а там уже разбираемся. Ведь это наша главная цель и наш главный враг, не дадим нас разобщить!
 И все кричат "ура", и мы руки друг другу жмем, и вдруг раздается крик, выстрел и я чувствую боль в плече. В меня стреляет анархист с криком -- мол,бей их, предателей!. И в моего товарища по партии. Обоим попал в плечо. Мелькнуло в голове: все, сейчас нас убьют! Но на него свои же накинулись: ты что делаеешь, не стреляй в коммунистов, мы с ними братья по оружию, мы договорились! До сих пор в ушах стоит крик: "Коммунистов не трогать!"

Потом анархист извинялся, говорил: нервы сдали.
 Помню глубокое чувство обиды. С трудом удержалась от слез, зубы стучали. Товарищ мой несчастный под воздействием лекарств и шока так вообще выбежал из госпиталя и долго их всех проклинал. Но мы его обратно увели.

 А пока суть да дело, выясняется, что гвардия и синдик тем временем испарились!

Меня перевязали,  я  вышла и сказала: заткните рот тому, кто попробует сказать, что в нас стрелял анархист. Ничего не было, мы идем синдика искать, попытаемся договориться.
Где мне было знать, что он уже стканулся с карлистами...
Вы меня поймите, товарищи: мы воевали в одном партизанском отряде. Это мой командир. Он нас не предавал. Вы бы верили своему командиру? Даже если он мыло ворует, чтобы кого-то голодного по своему разумению накормить. Не для себя же, для города! Хотя виноват, но я его оправдывала... В лицо ему все говорила, а за спиной оправдывала.
Эх.

Но сперва надо было с обороной города решить.

Гвардейцев, профессиональных вонных, больше нет, тов. Сальвадора утром убили, смотрим мы с товарищем Марией друг на друга. Я говорю:

-- Мы сейчас должны идти к синдику, но прежде нужно выбрать человека, который возьмет на себя комнадование.

Все молчат. Я говорю:

-- Кто обладает самым большим боевым опытом?

Товарищ Мария говорит растерянно:

-- Ну я, похоже... Но я... я никогда не решала больших стратегических задач! Я...

Я говорю:

-- Говори, что делать-то!

Товарищ Мария, горный инженер по образованию, сглалывает и говорит:

-- Хорошо, сейчас патрули расставим...

Ну я и успокоилась. Тов. Мария разберется, она такая.
Пошли втроем -- мы с Эухенией и еще одним товарищем -- на переговоры с синдиком. В известное мне место в горах, где мы с ним ныкались все 4 месяца. Никто о нем раньше не знал. Там храм был разрушенный, вот в развалинах мы и жили, когда партизанили. И я подумала, что он, скорй всего, там.
Заметили какое-то движение напротив шахты и на всякий случай отступили к ней. Там находились товарищ Моро и еще какая-то товарищ, кажется, из ПОУМ, красивая такая блондинка...
И вот мы им говорим: мол, ищем синдика, хотим с ним преговорить, чтобы он к нам примкнул, объединиться наконец против фашистов, а у вас там какие-то подозрительные лица шляются... А они на меня напряженно так почему-то смотрят и отмахиваются: мол, мало ли кто там ходит, а вот вы тут зачем, товарищ Лурдита? Я говорю: да Хавьера же ищу, сказала же, мы приняли партийное решение быть с ПОУМ и анархистами, получили из центра информацию, хотим с ним переговорить, а у вас там...
И тут блондинка наводит на меня пистолет.
Мой товарищ по борьбе наводит на меня пистолет и говорит:
-- Сдайте оружие.
Если бы хоть на секунду я допустила, что это провокация предателей-троцкистов или что она фашистка переодетая, я бы черта с два ей пистолет отдала. Попыталась бы выстрелить. Но я поняла, что недоразумение, и отдала пистолет.
Это же наши товарищи по борьбе, как можно не объясниться по-человечески?
Они меня связали.
Эухения говорит:
-- Вы что?? Она наша!
Моро и блондинка не слушают. Потребовали от меня тот листок с ответом из ЦК. И прицепились к фразе "Не поддавайтесь на провокации троцкистов". Мол, вас натравили на марксистов, вы собрались вступить в сговор с синдиком.
Я пыталась объяснить линию нашей партийной ячейки, -- меня перебивают. Требуют сказать короче. Я говорю:
-- Если троцкисты и устраивают провокации, то вот то, что вы сейчас делаете,-- провокация. И мне чрезвычайно трудно на нее не поддаваться.
Тов. Моро пригрозил завязать мне рот, если не замолчу.
Дальше плохо помню. Все слилось в какой-то кошмар. У меня хлынули слезы. Я вспомнила, сколько труда и нервов положено, чтобы всех объединить в единый фронт. Как вчера уговаривала командира гвардии не вступать в пререкания с милисьянос, не усиливать двоевластие, не укреплять недоверие к гвардии, как договорилась с ним, что он с утра придет к тов. Сальвадору и будет вместе с ним, объединенными усилиями, разрабатывать план защиты города, -- и тут убивают тов. Сальвадора. Договорилась со священником, чтобы не было месс и не пристуствовал на молитвенных собраниях, хотела наладить отношения с верующими, облегчить им жизнь, -- он устраивает жуткую провокацию, подлец, и дальше этот бык и весь этот кошмар с разгоном крестного хода. Теперь вот таким трудом и буквально кровью удалось достичь единства, -- и мне не верят! Тычут в этот листок, крючкотворы чертовы: а где у нас гарантии, что вы не выстрелите в спину?
А почему мне не нужны гарантии, что они мне в спину не выстрелят? Почему я им верю, а они мне -- нет? Что я им сделала? Чем заслужила такое недоверие? Ну чем, чем?!

Если вы не знаете нашего товарища Моро, то я вам скажу, что он, по-моему, параноик. Но два параноика -- это уже необъяснимо. А тут и третья подошла: мол, что вы нам так честно эту бумажку подсунули, это, возможно, женская хитрость, чтобы убедить нас в вашей открытости.
Женская хитрость! У меня!

Вылезли рабочие из шахты, -- большинство встало на мою сторону. Хотя и не коммунисты, и не были свидетелями той сцены в центре города, когда мы братались с марксистами и анархистами. Просто поверили, и все. Не помню, кто там был еще. Кажется, Мануэла Маурис была.

Товарищ Моро все напирал, что мы убили товарища Нина, после долгого заключения в тюрьме, в Мадриде. Он восклицал: "Где товарищ Нин?!" Его ничто не могло убедить, что алькантарская ячейка коммунистов к этому никак не причастна.

Ему говорят:
-- Вы товарищу Марии доверяете?
-- Ей -- безусловно!
-- Так вот, товарищ Мария договорилась с коммунистами.
-- Тогда я скажу, что товарищ Мария сошла с ума!
Ну не параноик, а? Он еще на Реввоенсовете так же себя вел. Вот зачем было настаивать, к примеру, чтобы священник не пристуствовал на молебне, и при этом отказываться от постоянного контроля со стороны Реввоенсовета? Не проще было бы представителю Реввоенсовета проследить, как падре с паствой взаимодействует, чтобы не было инцидентов? В результате огребли.
Ладно. Там много путаницы было. Это вообще не важно.
Но зная Моро, я поняла, что живой мне не уйти. И еще двое решительно настроены. Да даже не это важно... не важно, умру я или нет, важно, что не верят, не верят свои...

Понимаете, предательство со всех сторон. Нас предают, мы предаем. Нас, кажется, предала Республика. Мне страшно подумать, не предала ли нас партия. ПОУМ и анархистов требуют разоружать, будто они предатели, враги, хотя я знаю, -- они не предатели и не враги! И вот это сейчас -- меня обвиняют в предательстве, меня предают. Кто будет бить фашистов? Мы так не победим, все наши усилия и страдания напрасны, все напрасно, мы губим себя! Мы разобщаемся, мы рушимся, во что верить? Во что верить, если не верить друг другу?? Если не верить товарищам? Если не верить в наше коммунистическое братство??

Страха смерти уже не было. Жить не хотелось...

Эухения, кажется, догадалась упомянуть, что мы собирались выйти из партии, если получим приказ выступить против товарищей. Они очень удивились: вот как, а что же Лурдита не сказала?
Ему хором отвечают:
-- А вы ей даете говорить?
Потому что я молчала уже минут 15, пока они дискуссировали, что со мной сделать.
Моро за это ухватился, -- видно, он все же не имел целью меня топить:
-- Так откажитесь от членства в партии! Сообщите в ЦК, что вы преходите в ПОУМ. Тогда мы вам поверим, что вам обратной дороги нет и вы нам в спину не выстрелите.
-- Не буду я этого делать.
-- Почему?
-- Потому что я не получила от ЦК четких указаний, которые можно истолковать как приказ к репрессиям.
-- Ах, вы еще не получили? А когда получите, что будете делать -- стрелять в нас?
-- Я же сказала, нет!
-- Тогда запросите от ЦК более точные указания, чтобы иметь основания порвать партбилет!
-- Я не буду этого делать!
-- Ах вот как! Просто оттягиваете момент, когда придется по нам стрелять. Чтобы нашими руками побольше сделать, а потом...
Что-то вроде того стали говорить.
Тут я сломалась:
-- Как вы не понимаете, -- говорю, -- я не хочу, не буду требовать более точных указаний, потому что это единственная возможность... сохранить какую-то веру...
И заревела.
Моро и блондика закричали:
-- Вы слышите, она хочет сохранить верность свое партии!
-- Веру! Она сказала -- веру, не надо ее слова искажать! -- закричали в ответ другие. Достали платок, слезы мне утирали, обняли. Спасибо, товарищи. А у меня уже не было сил поправлять, доказывать. Говорю:
-- Не верите -- расстреляйте.
Никогда мне не увидеть нашей победы. Никогда нам так не победить. Все зря. Всю жизнь мою перечеркнули. Когда в лесу умирала от фашисткой пули -- улыбалась, знала, что не зря. Зачем только меня спасли...
Лучше бы меня фашисты тогда в лесу прикончили... Враги, а не свои, которым так верила!
Ищут предателя -- и предают сами. Только в этом и есть главная ошибка и главная причина всех бед.
Товарищ Моро еще пару раз предлагал мне написать в ЦК о выходе из компартии, запросить из ЦК, я отказывалась, тогда он сказал:
-- Ну что, все очевидно.
-- Да, -- говорит блондинка.
И я понимаю: расстреляют сейчас меня и тело сбросят в шахту. В шахту, где я с песнями трудилась на субботнике. Лучшее воспоминание моей жизни. Моей короткой жизни. Меня сейчас расстреляют товарищи, перед которыми я чиста. Только за то, что я им не изменила. Как обидно! Как это обидно, больно, если бы вы знали.

А товарищ Моро так растеряно вдруг говорит:
-- Ну... а кто это сделает? Не могу я ее вот так взять и расстрелять. Она же нам ничего плохого не сделала.
-- Но может сделать!
И все по кругу. Если бы меня не отстаивали шахтеры и мои спутники, не знаю, что было бы.
 И вдруг пришли коммунисты -- кажется, товарищ Негрин и товарищ Рохас, и ребята из ПОУМ, и мой брат, Анхель. Стали разговаривать с Моро. Объяснили ему в десятый раз, что я шла, чтобы поставить синдику ультиматум, а не сговариваться с ним за спиной Революции. Меня развязали, Моро вернул мне оружие. Потом и товарищ Мария подоспела. Они там объяснялись, я уже не слушла. Прорыдалась на плече у Анхеля полминутки, взяла с собой двух товарищей из КПИ и пошли синдика искать. Не нашли -- он сбежал вместе с гвардией. И это, возможно, лучшее, что он мог сделать.
 

   Потом уже, много лет спустя, я узнала, что на шахте были еще цветочки. Когда я выскочила с партийного собрания,  рабочие с завода собирались меня убить, потому что боялись, что коммунисты их сдадут гвардии,-- в тот момент меня спасло только то, что пришла товарищ Мария и что я  закричала, что мы их не предадим. И в этот же самый момент,  гвардия смотрела мне в спину, потому что думали, что я побежала сзывать стервятников на их тела; и Пауло растерянно спросил: убиваем или нет? а Малыш ответил: нет! -- ведь я 4 месяца в горах была их товарищем, и это я его Малышом дразнила,  он меня "синьориткой", и это они с Пауло меня запихивали в очередь на операцию, чтобы я выжила, когда в меня осколком попало... И они приставили к голове синдика пистолет и увели его из Алькантары, чтобы не свершилось кровопролития, потому что ни примкнуть к нам, ни выступить против нас -- не могли: честь гвардейская не позволила. А синдик в меня тоже не выстрелил, потому что я была его другом и товарищем, и плакала у него на плече, когда убила первого фашиста, и... да много чего было. Только поэтому. 

  В меня могли стрелять сразу с обеих сторон, а я даже не знала об этом. Но выстрелил только анархист, у которого нервы сдали.

  А так -- могли схлестнуться 3 силы --  гвардия, коммунисты и левые,-- все против всех, и уничтожить друг друга в братоубийственной бойне, на радость фашистам.

   Это был узел, который был разрублен взаимным доверием и порядочностью.  Просто в самый страшный момент люди иногда понимают, кто им свой. И делают выбор.

   Можете считать меня упрямым бараном, что я отказывалась порвать партбилет или написать в ЦК даже под угрозой расстрела. На меня иногда находит, когда к стенке прижмут. Уговорить меня можно на многое, заставить -- невозможно, упрусь, как баран, с детства такая. Но я считаю, что правильно сделала. Это моя партия и я с ней сама разберусь. А потом, по возвращении в город, мы с товарищами приняли решение, что останемся честными партийцами и будем поступать согласно партийной совести. А свои партбилеты пусть сжигают предатели и трусы, а не мы. Это наша партия, остальные пусть катятся к чертям. Я так считаю.

А с товарищем Моро мы скоро встретились в госпитале, после налета фашистов: мне по горлу полоснул ножом один гад, ему в живот вроде пуля пришлась. Лежали на соседних койках. Молча. И вдруг он мне со своей койки говорит:
-- Слышь? Ты того... не очень обиделась? Ну тогда, в шахте-то. Ты это, извини уж...
-- Ничего, -- говорю.-- Все в порядке.

Вот и все. Это был самый страшный случай в моей жизни.
Ну, до того дня, как Сталин подписал договор с Германией.

                                          Мария-Тереза Луиза Лурдес де Кордеро (товарищ Лурдита), член КПИ,                                                                                                   председатель ячейки КПИ в г. Алькантаре