История о расходной книге

I. Память

Родители назвали её Фелисьен, счастливица. Правда, счастья на её долю пришлось маловато… Хотя в детстве, конечно, было много маленьких поводов для радости. Кроха-паучок плетёт гнездо в углу комнаты. Над дверью ранним утром звенит колокольчик – кто-то пришёл за покупками. Золотистые булавочки. Катушки с разноцветными нитками – ой, рассыпались, ну-ка, доченька, помоги собрать…  Крысёнок, по ночам бегавший по кухне – на хлебе потом находили следы маленьких зубок. Розовые отсветы закатного солнца на стенах монастыря Верденских дев. Церковный хор – ты ведь дочка мадам Шанте и хочешь петь? Славно, говорит ей молоденькая веснушчатая монахиня, сестра Аньес, в глазах у которой сияют маленькие искорки. И улыбка Шарля, воспитанника монастыря, по эту сторону церковной ограды – служки и будущего священника, по ту – просто хорошего друга и товарища по детским играм.

Когда отец ушёл на войну, началась другая жизнь. Проклятый Бонапарт, как знала Фелисьен от родителей, не мог успокоиться после поражения в России и хотел новых войн. А для войн были нужны люди – вот так главу семьи Шанте и забрали в армию, сражаться с бошами.

Фелисьен вышла замуж без отцовского благословения. Мать, тосковавшая по мужу, в то время уже была больна, все заботы о лавке свалились на плечи младшей Шанте, а эти цифры, эти заказы, беготня за лекарствами, дровами… Что ж, если работящий приезжий парень с красивым именем Арман Лерой решил разделить с ней эти нелёгкие хлопоты, так тому и быть.

Глава семьи Шанте был лавочником от бога, но на войне оказался не столь удачлив. Он погиб при Линьи, не успев получить письма о свадьбе дочери. Мать Фелисьен день ото дня угасала. Горе съедало её. Как и муж год тому назад, она могла бы дожить до счастливого события – но не успела. Фелисьен родила дочь два месяца спустя после похорон собственной матери.

Девочку назвали Агнес, несмотря на хмыканье соседей – ангелы, мол, долго на земле не задерживаются. Фелисьен настаивала – пусть будет Агнес. В честь той самой улыбчивой монахини – эх, ну зачем было уходить из мира такой красавице? Да и отец Шарль благословил…

С тех пор, как Фелисьен сменила певучую фамилию Шанте на гордую Лерой, а Шарль принял сан, никто не мог бы запретить им вместе вспоминать далёкие старые времена. На правах друга семьи Шарль частенько заглядывал в лавку, и Фелисьен была рада этим минутам. Вот только что за исповедь может быть у человека, с которым ты в детстве лазила по деревьям? Которого ты крепко держала за руку, поднимаясь по ступеням старой часовни, после рассказов о привидениях? С которым ты…

Нет. Хватит об этом. Вспоминаешь строгие глаза старой матери-настоятельницы: «Ты не можешь больше петь в церковном хоре. И не потому, что плохо поёшь. Шарль у нас умный мальчик, он будет священником… А ты… Шарль наш воспитанник, и мы отвечаем за его душу. А ты выйдешь замуж за какого-нибудь парня, будешь вести хозяйство, рожать детей… Тебе здесь не место».

Это Шарль венчал Фелисьен и Армана. Это он крестил Агнес. Он всегда был готов помочь советом и поддержкой, приходил на чай, терпеливо слушал однообразные истории Фелисьен о семье, быте и торговле в лавке, сам иногда рассказывал о приходских делах. И что-то горестное было в его улыбке, когда он подавал ей причастие.

Но прошли те времена, когда Фелисьен могла проводить часы в церкви, подпевая новому хору, любуясь отсветами солнца в витражах, помогая сёстрам украшать храм перед праздниками. Арман был подсобным рабочим и трудился с утра до ночи – то у одних, то у других господ, пока его супруга, теперь мадам Лерой, целыми днями обхаживала покупателей, давала советы и не забывала о комплиментах, раскладывала товары, чтобы лежали красиво, вела расчёты, делала заказы и присматривала за маленькой Агнес. Нельзя сказать, что дела шли успешно – налоги съедали добрую половину заработка, а за ребёнком нужен был глаз да глаз – тут же иголки и булавки… Агнес уже успела переболеть корью и ветрянкой – к счастью, всё обошлось, но как тут вести торговлю, когда дома больной ребёнок? Убытки, одни убытки… Этой скотине, которая сказала «а у Лероев-то в лавке девчонка заразная», так бы и выцарапала глаза. У самой, что ли, дети не болели ни разу?

Ох уж эти болтуньи.

Ох уж эти налоги.

Агнес было десять лет, и она уже понемногу стала помогать в лавке, но обучение семейному делу пришлось на время отложить – тем более что семье и так еле-еле удавалось сводить концы с концами.

Арман принёс новость – говорят, в деревне, всего несколько дней пути от Парижа, есть ферма, куда детишек берут жить забесплатно. Конечно, работать им надо будет, но там же и еды до отвала – и козы есть, и овцы, а ещё куры несутся каждый день, вишни и яблоки в садах, и ягоды в лесу… И грязи, опять же, меньше, чем в Париже. И вода чистая. А уж воздух… Да вот, один знакомый своих детишек двоих уже отправил, доволен. Эти фермеры Обены люди славные, и детей любят, да у них и самих детишки… Люди порядочные, позаботятся.

Обены и правда оказались хорошими людьми. Когда Лерои приехали навестить дочь, Агнес как раз возилась в саду, собирала паданцы на корм свиньям. Ей помогал тащить корзину ребёнок из хозяйских, симпатичный светленький мальчик… или девочка? «Мы вчера рубили головы курам, Крис хорошо показывает, как надо», – поделилась Агнес.  Фелисьен, морщась, покивала: «Молодцы».

Приезжать получалось нечасто, раз в несколько месяцев. Хорошо, что Фелисьен выучила дочку читать, и в свои десять та вполне могла разобрать родительские письма и накорябать что-нибудь в ответ. Это занятие ей было не сильно по душе, но главное, что можно было узнать из нескольких строчек, – она здорова, её не обижают и хорошо кормят. Деньги, правда, всё равно приходилось высылать – не будут же Обены одевать девочку за свой счёт. Да и вдруг что хозяйское, не дай Бог, разобьёт, попортит…

Мадам Лерой боялась недовольства Обенов. Боялась, что без родительского присмотра с Агнес что-то случится. Глубоких рек с бурным течением, огня, тонкого льда, ядовитых ягод, бешеных лисиц… Но беда пришла, откуда не ждали. По счастью, не к Агнес. А к самой Фелисьен.

 

II. Приговор

Бывает, что после работы начинает болеть голова. Богатые называют это мигренью. Бывает, что от сквозняков начинается кашель – главное, чтобы покупатели не слышали. Что под вечер дрожат руки, ты рассыпаешь по полу катушки с нитками, шаришь по полу, пытаясь их собрать, а голова уже горячая, в глазах темнеет… Болезнь приходит незаметно. И всегда невовремя.

Тёмные силуэты, снующие по комнате – морок или явь?

Женщина, крадущаяся мимо её кровати, замирает напротив окна, как жена Лота. Миг – и она превратилась… всё-таки в сову. Большую сову, летящую прямо в стекло…

Звона стёкол не было. Привиделось.

Колокольчик над дверью дребезжит. Надо попросить Армана, чтобы снял – сейчас нет сил подняться с постели, не то что выйти к покупателям.

Голоса за стеной.

- Моя жена не может сейчас говорить! Она больна. Нет, ни в коем случае! Ей сейчас тяжело, поймите, отец Шарль, ей надо просто отлежаться и поспать! Какие лекарства? Откуда у нас деньги на лекарства, вы в своём уме? Нам бы немного дров…

- Я сказал им, что не могу ехать так далеко! У меня больная жена, и мне не с кем её оставить! Я не могу бросить её на несколько дней, пока она не в силах даже подняться с постели, что уж там следить за огнём… Уроды.

Голос в комнате – тот же, но на этот раз тихий и мягкий.

- Фелисьен, ты ведь слышишь? Вот и хорошо. Сегодня я принесу еды и дров. Держись. Найду, где подработать… или занять… да хоть у отца Шарля попрошу, хотя у нас перед ним уже столько долгов… Разберусь. Ты не спишь? Тебе нужны силы, я знаю. Я всё принесу, а сейчас просто полежи и отдохни. Я люблю тебя. И очень скоро вернусь.

Этот голос Фелисьен ещё долго будет слышать в своих снах.

Голос человека, который ошибался.

Сильно ошибался.

 

Было тепло. Люди-тени сгинули, рассеялись, как и положено кошмарным наваждениям под конец долгой ночи. А из кухни тянуло добрым и уютным запахом похлёбки.

Отец Шарль зашёл в комнату с миской в руках.

- Фелисьен? Угощайся. Вот, сготовил как умею…

- Ты? А где Арман?

- Не волнуйся, Фелисьен. Ешь, набирайся сил. Он придёт потом.

Но Арман не приходил – ни в тот день, ни назавтра.

И лишь когда Фелисьен уже была готова вернуться к работе, отец Шарль признался:

- Прости меня. Я солгал… Боялся за тебя, потому и не мог сказать раньше. Ты была так слаба… Неделю назад был суд. Твоего мужа отправили на каторгу. На пять лет… всего на пять лет, – поспешно добавил он, глядя, как темнеют её глаза.

 

То, что поведал ей отец Шарль, казалось безумным бредом – таким же, как бледная женщина-сова. Арман Лерой, муж и самый любимый человек на свете, был арестован по обвинению в ограблении священника. «Он якобы украл у меня пару серебряных подсвечников, – сказал отец Шарль. – То есть выходит, что украл…»

Фелисьен не могла понять, как могло сложиться, что её Арман, всегда честный и открытый, возможно, даже слишком прямодушный, решился на преступление – и какое! Ограбление друга семьи, человека, которого Фелисьен знала с детства. Того, кто с радостью помог бы им – да и не раз помогал, хоть и было безумно стыдно в очередной раз просить у Шарля денег в долг. До какой степени отчаяния мог дойти Арман, чтобы совершить такую подлость и глупость?

«Я давно простил его, но закон есть закон, с этим ничего не поделаешь, – в очередной раз смущённо оправдывался Шарль. – Мне на суде и слова-то не дали сказать, а кто судил? Ворон и Лис. И наш судья, конечно…»

Суд в четвёртом округе Парижа давно был одним из главных народных развлечений, но Фелисьен были не по душе эти шумные действа, от которых люди плакали, кричали, бесновались – и не сразу можно было понять, от чего они сходят с ума – от того, что кого-то из их близких приговорили или, напротив, оправдали. Эти вопли могли означать и отчаяние, и торжество. За каждым процессом следили десятки глаз, и порой местные делали ставки на то, кто победит. Прокурор, угрюмый Жерар Крейвен, невыносимо заикался, но от этого был не менее зол – особливо на тех, кто дерзнул над ним смеяться. Неспроста, должно быть, от него в своё время ушла жена… Адвокат, щёголь Андре Рейнар, был представительным мужчиной, при этом не брезговал обществом уличных дам. Судья, Франсис де Мьоллис, представлял собой суровую и монолитную фигуру на фоне остальных, и выносил приговоры с видом каменного гостя. Все трое пили вместе, о чём знал весь округ, и хотя результаты разбирательств были ещё неизвестны широкой публике, никто не сомневался в том, что итог был предрешён задолго до начала заседания.

Фелисьен жалела о том, что не смогла попрощаться с Арманом. Но то, что ей не довелось присутствовать на унизительном судебном разбирательстве, не пришлось видеть, как издевательскими вопросами унижают её мужа, а затем неотёсанные зрители смеются и над Арманом, и над ней самой, казалось благом.

 

III. Галантерея

Торговые дела, как ни странно, со временем пошли на лад – в этом была заслуга отца Шарля. Фелисьен не забудет, как после проповеди о помощи ближним, упомянув о лепте вдовицы, священник произнёс: «Братья и сестры, теперь и вы можете приобщиться к Господу нашему, поддержав того, кто нуждается в помощи. И сейчас я прошу вас помочь нашей верной прихожанке Фелисьен. Я знаю её с давних пор, и в том, что сейчас она осталась одна, нет её вины. Фелисьен много лет помогала Святой Матери Церкви, и пришло время возвратить этот долг. Эта работящая женщина не просит милостыни, зарабатывает на хлеб честным трудом, и каждый из вас мог бы помочь ей, делая покупки в её галантерейной лавке...»

После службы Фелисьен возмущалась. Кипятилась. Говорила, что негоже использовать Писание для обогащения. «Какое обогащение, ты посмотри на свои ботинки!» – ответил ей отец Шарль, и Фелисьен по старой привычке легонько хлопнула его по щеке. «Не уважают служителей Господа…» – пробурчал он, но глаза его искрились давно забытым детским смехом.

Покупателей после этой проповеди и правда прибавилось. Кто-то пришёл из уважения к отцу Шарлю, кто-то из любопытства, но для каждого Фелисьен старалась найти доброе слово и товар по душе. Торговля шла бойко, и со временем мадам Лерой смогла закупить и выставить на продажу и атласные ленты, и бархатные кошельки, и кружево, и украшения – не отличишь от настоящего золота и серебра. Фелисьен сверялась со вкусами покупателей и следила за тем, чтобы товар был хорошим, булавки – острыми, нитки – прочными, и чтобы всё-всё радовало глаз.

За несколько лет галантерейная лавка преобразилась, и даже места в ней как будто стало больше. Фелисьен была благодарна отцу Шарлю, но от воспоминаний об этой проповеди была готова сгореть со стыда. Теперь он, к счастью, не произносил её имени во время служб – только в то время, когда она приходила на таинства, но всегда был готов посоветовать её лавку прихожанам. Нежные кружева для свадеб. Скорбные чёрные ленты для похорон. Весёлые золотистые бантики для крестильных рубашек. Изящные белые ленточки для первого причастия. И множество мелочей, разноцветных, ярких, – для такой покупки можно придумать любой повод.

В лавку начали заглядывать благородные дамы, барышни с кружевными зонтиками и в кринолинах, солидные господа. Иногда заходил и месье Рейнар – Фелисьен в глубине души была рада тому, что на суде её не было и он её не запомнил. Хотя… даже если б была, разве запомнил бы? Их в залах суда десятки – бледных неопрятных женщин, причитающих о том, что вот, приговорили родного человека, муженька, любимого, братца, сына-кровиночку, и всё за какие-то гроши, или драку, а ведь он не виноват, он разнять пытался… По женщинам, бывало, тоже плакали, но реже.

Месье Лис чаще приходил в сопровождении дам из борделя – те не носили шляпок, а талию обвязывали широкими жёлтыми поясами, бросавшимися в глаза ещё на подходе к лавке. Дамы – Фелисьен терпеть не могла слово «проститутки» – с интересом выбирали украшения, предпочитая яркое и блестящее. Адвокат платил крупными купюрами, сдачи зачастую не находилось, и в итоге Рейнар покорно соглашался на покупку партии каких-нибудь расшитых носовых платков – «как раз для такого галантного мужчины, как вы!»

Бывало, что дамы приходили одни, и тут уж было не до завышения цен. И они, и Фелисьен хорошо знали негласное правило этой игры: у кавалеров просить много и не пугаться больших чисел, а между собой, в женском кругу, равняться на более скромные суммы и ждать богатых гостей – для Фелисьен эти свидания были не менее желанны, чем для публичных женщин.

Прибираясь в лавке, разматывая ленты, развешивая образцы, перебирая катушки в поисках нужного цвета, раскладывая всё так, чтобы было красиво, – Фелисьен помнила об Армане. Пять долгих, молчаливых и безвестных лет до его возвращения. Дом стал слишком велик для неё, одну из комнат она сдавала приезжим работницам – в её округе была мануфактура. Постоялицы менялись – кто-то выходил замуж, кто-то уезжал на родину, а таких, что переставали платить или вели себя неподобающе, было мало – за моральным обликом работниц на фабрике, по счастью, строго следили.

В расходной книге, где Фелисьен вела деловые записи, последние страницы были исписаны числами. Это были не франки и су, не метры и ярды – пять лет, на бумаге превратившихся в великое множество цифр. Под конец каждого дня, отходя ко сну, после вечерней молитвы Фелисьен раскрывала книгу, брала карандаш и зачёркивала жирной чертой ещё один день – только после этого она могла потушить свечу и отправляться на покой. Поездки к Агнес в то время были намного более редкими – Фелисьен старалась, чтобы визиты к Обенам выпадали на постные дни, и лавку нельзя было оставить надолго. Хорошо если удавалось увидеть дочь хотя бы дважды в год. Девочка росла, и матери уже становилось тревожно от мысли о том, что при очередной встрече они друг друга не узнают. Но почта по-прежнему ходила часто – теперь Агнес уже не приходилось прибегать к помощи Обенов, чтобы рассказать матери о сельской жизни. Писем, впрочем, она по-прежнему не любила. Фелисьен была многословней. «Куда вам столько бумаги, мадам Лерой?» – вновь усмехался седой продавец в книжной лавке, давно уже выучивший ответ этой частой гостьи.

 

IV. Письмо с каторги

На каторгу письма не ходили, это Фелисьен знала от сведущих людей. Ей было неведомо, где сейчас её Арман, чем занят, здоров ли, не ожесточила ли его эта тяжкая работа, знает ли он, что жена всё так же молится о нём и считает каждый день до его возвращения.

«Да какие письма, детка? – втолковывала ей старуха в тряпье за столиком трактира «Карфаген», вцепившись в стакан трясущейся жёлтой рукой с обломанными ногтями. – У меня два сына там были, я-то знаю. Один вернулся вот… Нельзя туда писать, потому и не говорят, где. И не дай Бог тебе оттуда напишут…»

Старая ведьма была права.

Вот оно – письмо с каторги.

На гербовой бумаге.

Не от Армана.

От некого лица, подписавшегося как «государственный служащий А. Виталь». Неподходящая фамилия.

Как вас зовут, господин Виталь? Как вы отмечали Троицын день – день, когда было написано это письмо? Любит ли вас жена, называете ли вы её «достопочтенная мадам Виталь»? Как мог крепкий и сильный мужчина, всего-то без малого сорока лет, «скончаться, отбывая каторжные работы в Тулоне»? Скончаться может старик в своей постели, или неизлечимо больной, или испитой бродяга в канаве… Если Арман погиб, почему они не пишут «погиб»? Почему я не имею права знать, что случилось с моим мужем и где он похоронен?

- Видит Бог, я этого не хотел, – прошептал побледневший отец Шарль. Он крепко сжал её руку и начал бормотать что-то про эти проклятые подсвечники, о том, что надо было их подарить, что вообще не стоило этого затевать, что всё получилось так глупо и так нелепо…

Фелисьен молчала. Эти путаные слова превращались в какую-то бессмыслицу. А может, это она перестала их понимать, и сейчас верный Шарль пытается её утешить, сейчас, когда сам так нуждается в поддержке и заботе…

Шарль пытался заставить её собрать вещи и отправиться в монастырь – к сёстрам, переночевать, потому что одной страшно – очередная её постоялица съехала совсем недавно, теперь при мануфактуре приезжим дают жильё. Фелисьен наотрез отказывалась. Она кричала, что останется здесь, ведь сюда вернётся её муж, и сюда они заберут свою дочь… Перед глазами плыли пятна. Отец Шарль тоже начал кричать – что не допустит, если с ней что-то случится, если она… Он останется в её доме, и плевать, что об этом подумают, ведь он причащает больных в неурочные часы… И не уйдёт, пока не увидит, что она спит и с ней всё в порядке…

Фелисьен стиснула зубы и ударила его по щеке. И по другой, раз уж она была так удобно подставлена.

Отец Шарль смотрел на неё в растерянности. Он не знал, чего можно ожидать от этой отчаянной женщины, потерявшей мужа.

- Шарль, возвращайся к себе, – отрезала она. – Тебя ждут в монастыре. Хочешь, я поклянусь тебе, что не наложу на себя руки? Видишь это окно? Я погашу свет и лягу спать, я клянусь!

- Прости меня, Фелисьен, – тихо сказал он, держась за одну из ушибленных щёк. – Иногда я сам не знаю, что говорю…

Шарлю было всего два или три года, когда он очутился в монастырском приюте. Своих родителей он не помнил. И не понимал, что такое терять близких. Кто мог винить его в том, что в тот вечер он был так напуган?

 

Фелисьен нельзя было оставаться одной.

Каждый вечер, проведённый в галантерейной лавке наедине с расходной книгой, каждый звон колоколов, доносившийся от Церкви Преображения, говорил ей об этом.

Обены, у которых работа на ферме кипела вовсю, просили её повременить и не забирать Агнес. «Спасибо за подарки, – говорили они, – хорошо, что дела в вашей лавке пошли на лад… Мы всё понимаем, мадам Лерой, но позвольте Агнес остаться у нас хоть до конца полевых работ… Где ещё ей будет так славно жить? Вон в Париже она болела всё время, а тут вон какая крепкая, здоровая выросла!»

Агнес-Агнес… Взрослая – и чужая, неловко улыбается в ответ на слова хозяйки. Красавица, ростом и лицом – в отца, белокурыми волосами – в мать. А на руках – цыпки, и костяшки пальцев покрасневшие. «Что ты делала, Агнес?» – «А, не помню уже…» – отвечает она, вместе с Фелисьен недоумённо рассматривая собственные руки, не понимая, какого ответа от неё ждут.

Хозяйка долго упрашивала. Предлагала даже пожить у них – раз уж мадам Лерой так беспокоится, за небольшую плату, конечно, но совсем небольшую – и всё же бросать лавку было нельзя. Фелисьен ответила, что про отъезд пускай решает дочь. Агнес, глядя на мадам Обен, сказала, что останется. «А там можно будет и в Париж, правда?» – добавила она, словно извиняясь за свою неловкость.

- Тебя ведь тут не обижают? Не гоняют с утра до ночи? – спросила Фелисьен вполголоса, прощаясь с дочерью у ворот фермы. Тот властный взгляд мадам Обен внушал опасения… хотя злобы в нём не было.

- Нет, что ты, – улыбнулась Агнес. – Тут хорошо.

- Кавалер, что ли, у тебя здесь появился? – осведомилась она ещё тише, смущаясь.

- Да какие тут кавалеры, – фыркнула дочь. – Друзья есть. А так… Они ж тут все знают, что я столичная барышня!

Ну слава Богу – если не врёт, конечно.

 

V. Дочь

С переездом в итоге дотянули до февраля. Обены не хотели отпускать Агнес аж до первого снега, а ехать с вещами несколько дней в зимние холода – удовольствие не из приятных. Правда, когда снег начал таять, Фелисьен было уже не переспорить.

Вот только по прибытии в деревню оказалось, что Агнес намерена переезжать не одна.

Кристоф – всё-таки мальчик! – хозяйский сынок, одетый в просторную рубаху не по размеру и замызганные штаны, деловито собирал вещи.

«Мам, ну раз эти твои две барышни съехали, пускай поживёт у нас! – настаивала Агнес. – Он на оружейной фабрике думает работать. И за комнату будет платить как положено!»

Худенький и невысокий, приятель дочери изо всех сил старался казаться серьёзней и внушительней. Ох, вряд ли такого возьмут на фабрику…

«Мадам Лерой, – подал голос парнишка, – вы не беспокойтесь. У нас в семье порядок заведён, я дверьми не хлопаю, ноги вытираю, с работой по дому, если что, подсоблю, и дочку вашу защищать буду…»

Что за сказочного героя он из себя строить пытается? – думала с усмешкой Фелисьен, чувствуя зачатки интонаций мадам Обен в этом мальчишески высоком, до сих пор ещё не сломавшемся голосе.

Но Агнес глядела на неё с мольбой, и мадам Лерой поняла – нельзя возвращать в город на целых шесть лет брошенную дочь, разлучая её с единственным другом, и возможно, до сих пор самым близким человеком. Фелисьен была плохой матерью – все эти шесть лет. И кто знает, сколько времени должно уйти на то, чтобы это исправить…

Кристоф неуклюже перебирал в руках ремень видавшей виды дорожной сумки, верно родительской.

Он смотрел на Агнес не влюблённо, но тепло.

Это был хороший знак.

 

От Кристофа в самом деле не было хлопот. Большую комнату он держал в чистоте, такой, что от юноши в его годах было бы странно ожидать. Если и выпивал – то не дома. А возвращаясь домой в позднее время, осторожно придерживал рукой колокольчик над дверью, чтобы не потревожить покой хозяев.

Оказалось, что Обенам он не сын, а племянник. Отца и мать унесла холера, когда Кристофу был всего год. Мальчика приютил дядя – своих детей у него с женой не получилось. Ещё по пути в Париж, обгладывая куриную ножку в придорожном трактире, паренёк неохотно растолковывал, что у мадам Обен были иные планы на его будущее. «Хотела, чтобы я сразу семьёй обзавёлся, дома сидел целыми днями, от детишек этих опять же одни хлопоты», – говорил он.

С тем, что фермеру можно всю дорогу дома сидеть, он, пожалуй, преувеличил. Не нагулялся, должно быть. Да и от строгого взгляда и наставлений мадам Обен порой хотелось убежать подальше, тут парня понять можно.

На фабрику его быстро взяли, вопреки опасениям мадам Лерой. Должно быть, тут сыграла свою роль его обходительность и настойчивость. Упрямства, впрочем, ему было не занимать, и паренёк нередко возвращался домой с фингалами и ссадинами. Серьёзных драк, впрочем, не было. Верно, всего за несколько месяцев парень научился давать отпор уличному сброду. Хотя этот шрам на носу, похоже, останется надолго.

За Агнес он так и не начал ухаживать – теперь уже к лёгкому разочарованию её матери. Конечно, парень из села не вполне подходящая партия для будущей владелицы галантерейной лавки, однако если вспомнить юность самой Фелисьен… Арман был таким же приезжим рабочим. Возможно, несколько неотёсанным, но добрым человеком. Готовым взять на себя всё горести и беды мадемуазель Шанте, а заодно её несчастной матушки, так и не сумевшей оправиться от гибели мужа.

Ссоры в семье, конечно, были, а у кого их нет? Особенно когда хоть у одного из супругов такой характер, как у Фелисьен. И самые серьёзные раздоры были после того, как Арман в очередной раз предлагал продать лавку и съехать куда-нибудь, где платить дешевле.

«Съехать? И куда? На Клопена?! – возмущалась Фелисьен. – Туда, где бродят пьяницы, цыгане и попрошайки? Где в Карфагене подают рагу из крыс и, кажется, даже не скрывают этого? Мне одна барышня с мануфактуры рассказывала, что ей в тарелке с этой бурдой попался ХВОСТ! Настоящий крысиный хвост, ты можешь это понять, Арман?!»

Бедняга Арман, смертельно устававший на своих работах, ещё находил в себе силы терпеливо спорить. Доказывать. Напоминать о том, что и на Сен-Мерри цыган, гуляк и попрошаек хватает. Что злосчастная улица Клопена тоже не так далеко от церкви, что из кофейни по соседству к нам и так мало кто заглянет, это всё-таки для благородных господ, а вот людям попроще нитки-иголки-булавки всегда кстати. Конечно, жаль, что не рядом с мануфактурой, но работницам будет несложно пройти пару кварталов до знакомого заведения. И лавка не сильно потеряет в репутации, если переместится совсем немного подальше от Сен-Мерри, зато станет намного легче с налогами...

Фелисьен была неправа, но уступать не хотела, и Арман всегда предоставлял ей возможность последнего слова. «Вот за это я тебя и полюбил», – улыбался он. В его голосе слышалась горечь, но было ясно – это не из-за неё, а из-за проклятых налогов…

В каждой семейной ссоре она каялась на исповеди. Отец Шарль хмурился, смотрел тревожно.

- Он тебя не бьёт? – спросил он однажды чуть слышно.

- Как ты мог подумать?! – обиделась Фелисьен. – Мы, конечно, ссоримся, но Арман хороший человек. Он никогда не стал бы поднимать на меня руку! И потом, он сам ходит на исповедь, хоть и не так часто, ты должен знать.

Кажется, она слишком повысила голос. Отец Шарль торопливо произнёс дежурную формулу отпущения грехов. Фелисьен так и не поняла, почему на неё так уставились эти прихожане в очереди – из-за того, что она так громко защищала любимого мужа, или потому, что она обращалась к священнику на ты.

 

Дом на Сен-Мерри, за который в своё время так безрассудно держалась Фелисьен, годы спустя сослужил ей добрую службу. Благородные господа и дамы, проводившие долгие часы за беседами в кофейне мадам Дюпон, – особенно дамы – нередко посещали её лавку, выбирали украшения, да и сам месье Дюпон, полицейский, порой заглядывал к Фелисьен под конец рабочего дня и не скупился, выбирая подарки для супруги. Бывалый служака, известный под прозвищем Жернова Господни, тушевался при виде многочисленных серёжек и браслетов, не мог дать вразумительного ответа на вопрос о цвете глаз любимой супруги и охотно принимал советы мадам Лерой. Делал покупки медленно, но неумолимо, каждый раз покидая галантерейную лавку с благодарностью. Фелисьен не хотелось думать, был ли он среди тех, кто в тот страшный день взял Армана под стражу.

 

Агнес вряд ли думала об этом. Ей просто было не по себе от этого изобилия товаров, лент и кружева, украшений – всего, что так любила её мать. И от роскошно одетых парижанок, не спеша выбиравших товары и обсуждавших с Фелисьен сочетания цветов для платьев. Аквамарин, жжёный апельсин, коралловый, индиго – все эти слова казались для неё страшной головоломкой.

Хотя кофе с апельсином она уже пробовала, например.

У мадам Дюпон.

Дороговато, но как не отметить долгожданное возвращение дочери!

- Агнес, ну смотри – раз! Отрезай быстро. Ну как головы этим твоим курам, – объясняла Фелисьен, в одной руке моток ленты, в другой – остро заточенные ножницы.

Вот только дочка боялась резать атлас, и алая лента вновь распускалась лохматыми нитками.

- Ничего, ничего, потом получится, – подбадривала мадам Лерой, вспоминая собственные первые шаги в галантерейном деле.

Украшения для Агнес были тоже непривычны.

- Давай ты у нас будешь носить серёжки, – предложила мать. – Как-никак в галантерейной лавке работаешь. Тебе какие больше нравятся – эти, с жемчугом, или такие, с резьбой? Я бы к твоему платью вот эти выбрала… Сейчас примерим, сама увидишь, как подойдёт!

Оказалось, что уши у Агнес не проколоты. И пойти к цирюльнику – «это не больно, он аккуратно всё сделает» – она наотрез отказалась.

- Послушай, Агнес, тебе бы хоть какие-нибудь украшения. Вот браслетики, например, или кулончики…

- У меня уже есть один.

- Ну слава Богу. Красивый? А почему не носишь?

- Я ношу. Всё время, с тех пор, как ты мне его подарила.

Боже ты мой. Тот самый проволочный кулончик солнышком со стекляшкой в середине, подаренный дочке на двенадцатый день рождения. Фелисьен выбрала его из разряда «потеряет – не жалко, но красивенький».

Агнес носила его все эти четыре года.

Под одеждой, на простом шнурке.

Новых украшений она не хотела.

 

VI. Неподходящая компания

Если бы у дочери были подружки, Фелисьен было бы намного спокойней. На мануфактуре работали девушки, приходившиеся ей ровесницами, – с ними Агнес могла бы найти общий язык. Но она предпочитала иную компанию. Чего стоит этот щекастый рыжий цыган, тот, что выкрикивал имя Агнес у них под окнами, когда все порядочные люди давно отправились спать. Фелисьен нередко видела его в компании всякого сброда – и к своему неудовольствию замечала и близ монастыря, где водилась благотворительная кухня для городской бедноты.

- Ты о нашем Эвере говоришь? – сестре Аньес будто хотелось оправдаться. – Четыре года прошло с тех пор, как его мать убили… Он в то время был ещё вот такой, – глядя на её простёртую руку, Фелисьен мысленно прикидывала: метр двадцать пять. И с тех пор не особо сильно подрос. – Мы бы его и вырастили, и обучили, да куда там? День-два поживёт, потом сбегает. С воспитанием это мы упустили, конечно…

Фелисьен смутно помнила звон стёкол, крики «Бей цыган!», чьи-то вопли, запах дыма… Слава Богу, это было на порядочном расстоянии от Сен-Мерри, но двери всё равно следовало запирать на двойной засов.

Кристоф через несколько месяцев всё-таки съехал и теперь заходил редко. Жаль, что такой славный парень поменял половину просторной комнаты на каморку, которую дали ему при фабрике. Фелисьен только начала привыкать к присутствию мужчин-постояльцев, уже собиралась сдать вторую койку какому-нибудь студенту… Обидно. Но мадам Лерой не вправе решать за чужого сына, тем более что парню так дорога самостоятельность.

Зато отец Шарль по-прежнему заглядывал на чай, что явно было не по душе Агнес.

Они так и не смогли поладить. Во время домашних бесед в отсутствие священника Агнес картинно закатывала глаза, произнося его имя. «Нас пока ещё не называют галантерейной лавкой отца Шарля?» – язвила она. Сам отец Шарль, видя эту своенравную девицу, смущался, и разговоры заходили в тупик. Агнес винила его в гибели отца – и хотя никто из троих, сидевших за одним столом – Фелисьен на любимом месте напротив окна, из которого за высокими домами всё же виднелся купол храма, отец Шарль спиной к двери, Агнес напротив него, но отодвинув стул подальше от обоих, готовая по любому поводу вскочить и уйти, – был не в силах прямо сказать об этом, невысказанные слова угнетали каждого.

Без Агнес беседы были легче, как Фелисьен этого ни стыдилась. Говорили о приходских делах – не всё у церкви и монастыря было гладко с финансами, и мадам Лерой по мере возможности жертвовала им небольшие суммы, а ближе к праздникам помогала украшать храм. Ей самой тоже было о чём рассказать про галантерейную лавку, но в этих историях слышалось чувство вины – Фелисьен добилась всего благодаря поддержке отца Шарля, и этот долг – страшный своей неоплатностью – отдалял её от человека, которому она была обязана жизнью.

Детские воспоминания, надеялась Фелисьен, были дороги каждому из них, но вспоминать об этом годы спустя было неловко. Когда отца ещё не забрали воевать, в жаркие майские деньки ей разрешали погулять подольше, и они с Шарлем бродили по окрестностям монастыря, соревнуясь, кто больше жуков поймает. В это время он делился с ней тем, что вычитал в монастырских книгах, – определённо не самым полезным, но любопытным.

«И она говорит – а в постели у меня монах, и он оттуда не выберется, пока не высохнет ряса, которую я ему постирала! Вооот почему даже у нищенствующих монахов ряс должно быть две как минимум!»

Слишком много времени прошло с той чудесной поры. Слишком сильно изменилась жизнь каждого из них двоих – и слишком много тяжёлых испытаний выпало на её долю, чтобы воскрешать в памяти эти вечера, не чувствуя горечи.

 

Кристоф Обен тем временем обзавёлся пассией. В один из выходных дней он всё-таки воспользовался колокольчиком над дверью, а сразу по прибытии заявил, что желает купить лент. От предложенной чашки чая парень отказался.

Агнес, на вид ничуть не удивлённая таким поворотом в жизни товарища, помогала ему выбрать подарок. От вопросов Фелисьен о цвете волос и глаз прекрасной незнакомки он уклонялся: «Спасибо, мадам Лерой, я уже знаю, что голубое подойдёт».

Фелисьен сгорала от любопытства, но старалась не подавать виду. Скорей всего, тоже блондинка. Жаль, что не Агнес…

Дочку это, однако, ничуть не обескуражило. Кто знает, может, ей уже довелось познакомиться с избранницей Кристофа. Сама она по-прежнему не стремилась найти себе кавалера, а речи матери о предстоящем замужестве вызывали у неё негодование. «Избавиться от меня хотите?» – спросила она как-то в ответ на очередные рассуждения Фелисьен о семейном счастье дочери. И никакие горячие заверения не могли переубедить Агнес – та сдержанно кивала, но в глазах чувствовался холод, а от вымученной улыбки хотелось повеситься.

Обсуждать матримониальные планы и вопросы воспитания с отцом Шарлем было бессмысленно – несмотря на почти двадцать лет в сане священника, он по-прежнему был удивительно несведущ в некоторых мирских вопросах. Сестра Аньес, напротив, проявила горячее желание посодействовать судьбе тёзки – выразив готовность принять её в монастырь под своё заботливое крыло. Фелисьен, в мыслях сетуя на непонимание родной церкви, с вежливой благодарностью отказалась.

Впрочем, может, и следовало радоваться тому, что сейчас Агнес не горит желанием связать судьбу с кем-нибудь из знакомых парней. Что это был бы за избранник – цыган? Завсегдатай Карфагена? Рабочий из провинции? Хотя насчёт рабочего, конечно, ещё можно было подумать – лишь бы знал цену деньгам и не обижал дочь, но Фелисьен надеялась отыскать кого-нибудь посостоятельнее. Жаль, что сын мадам Дюпон совсем ещё мальчишка, а богатые студенты из числа завсегдатаев кофейни редко заглядывали в галантерею по соседству.

Иногда Фелисьен завидовала тому старику-букинисту. В его лавке было душно и пыльно, книги просто громоздились друг на друга в беспорядке, а некоторые «раритетные экземпляры» заслуживали того, чтобы закончить свою жизнь в топке. Но от студентов здесь в любое время года было не протолкнуться. Морис де Мьоллис, сын судьи, заглядывал сюда чуть ли не каждый вечер. От владельца лавки – «я не сплетник, мадам, поверьте, но это уж все слышали!» – Фелисьен было известно, что юноша поругался с отцом на почве политических и, возможно, каких-то ещё разногласий, после чего съехал жить в не самый уютный доходный дом. Впрочем, рано или поздно упрямству даже самых гордых сыновей приходит конец – зачастую именно в это время иссякают их кошельки. Из числа других студентов, заходивших в лавку, многие были одеты хорошо, хоть и небрежно. Фелисьен жалела о том, что теперь ей незачем так часто навещать старика, но Агнес не проявляла ни малейшей склонности к знакомству с молодыми людьми из состоятельных кругов.

- Да кому я там нужна, дочь каторжника, – повторяла она, и Фелисьен с ужасом думала о том, во сколько может обойтись её лавке подобная некстати сказанная фраза.

 

VII. Генерал Ламарк

Впрочем, очень скоро мнению мадам Лерой о завсегдатаях книжной лавки было суждено измениться, и свою роль в этом сыграла, как ни странно, неинтеллигентная публика.

Этим вечером они с Агнес сидели в кофейне. Мадам Дюпон почти по-родственному жаловалась им на цыган – «Я их уже устала гонять… Прогоню, отвернусь, а они снова здесь и гадают…»

Фелисьен знала об этом не понаслышке. Как-то раз она застала дочь за столиком подальше от входа. Две щуплых девчонки-замарашки примостились рядом, должно быть, в случае чего надеясь на заступничество Агнес. Но сейчас народу в кофейне было много, а месье Дюпон пока не вернулся со службы, и одна из девиц, та, что была постарше и называла себя Агестой, вольготно раскладывала карты.

- Я пока учусь, Эвер гадает лучше, – вдруг призналась она, – и потому беру вдвое дешевле! Хотите, и вам погадаю, мадам?

Казалось, что дитя улиц и правда считает это заманчивым предложением. На миг захотелось выложить на стол пару франков и спросить: ну, что скажешь, гадалка, обо мне и моём любимом? Но Фелисьен ответила коротким отказом.

Зато перед Агнес цыганочка долго распиналась – напророчила и жениха с достатком, и некого богатого родственника. Судя по лицу дочери, юная гадалка явно перестаралась: мадемуазель Лерой, даром что недавно из деревни, не верила.

Несколько недель спустя Фелисьен в шутку предлагала мадам Дюпон включить гадание в прейскурант услуг заведения – заодно и кофейная гуща в дело пойдёт! Но тут, легки на помине, в дверях появились те самые беспризорницы. Вместо карт в руках у них, как ни странно, на сей раз были целые стопки бумаги.

Мадам Лерой была готова помочь хозяйке кофейни выгнать незваных посетительниц и направилась к двери, но Агнес опередила её. Дочка подбежала к дверям:

- Агеста, Мари! Что это у вас?

- Прочитай, это полезно, – ответствовала Агеста с важным видом, как будто сама владела грамотой. – И вы, мадам, берите, не стесняйтесь! Месье, вас это тоже может заинтересовать…

На сей раз любопытство одержало победу над презрением к уличной шпане, и посетители потянулись за листовками. Аккуратные столики с белоснежными салфетками вскоре были покрыты жёлто-серыми листами и пятнами от свежей типографской краски – на бумаге и качестве печати издатель явно сэкономил, зато позаботился о количестве прокламаций. Даже мадам Дюпон, заинтересовавшись, взяла листок изящной рукой в кипенно-белой перчатке и принялась читать.

Фелисьен пробежалась по тексту глазами – несмотря на неряшливый вид бумаги, под псевдонимом «Голос Франции» скрывались явно не уличные цыгане и попрошайки. Листовка призывала сограждан скорбеть о смерти генерала Ламарка. Хотя его жизнь и унесла холера, о покойном написали «погиб» – должно быть, высокий военный чин обязывал. Краткий список достижений, «верно и доблестно служил стране», «был голосом страдающего народа», «пытался противостоять буржуазной политике Луи-Филиппа», что-то издевательское в адрес короля-груши. Впрочем, в оживлённой кофейне сосредоточиться на чтении было сложновато, и Фелисьен прихватила листовку домой.

- Ну, что ты об этом думаешь, Агнес? – спросила она, заметив, что и дочь проявила неожиданный интерес к печатному слову.

- Мне очень жаль, что этот человек умер, – ответила та. В глазах её затаился тревожный зелёный огонёк, и Фелисьен ещё не знала, как истолковать этот знак – в разговорах с матерью Агнес неохотно делилась тем, что у неё на душе.

Генералу было за шестьдесят – в листовке были педантично указаны даты рождения и смерти. Был в числе тех, кто вёл войска в армии Наполеона. Отправлял сотни людей на смерть – по мнению авторов, «доблестно защищал Францию». Приказал разгромить собор и осквернить алтарь, из которого были впоследствии сделаны памятник и гроб для Марата.

- Так чего же хорошего сделал этот Ламарк?

- Он был храбрым человеком и вёл за собой народ! – произнесла Агнес, проводя пальцем вдоль строки.

«Народ любил его за военное прошлое и принципиальность», – говорилось в тексте. Ещё один мёртвый военачальник. Ещё один бонапартовский генерал, о котором её дочь могла бы никогда не узнать. Человек, имя которого даже после его смерти вызывает у детей – не скорбь, но странное воодушевление, желание совершать что-то неведомое и опасное…

Выкроить кусочек времени для того, чтобы заглянуть в церковь, Фелисьен удалось только на следующий день – хотя покупателей в лавке было мало. «Только время потеряла», – досадовала она, перекладывая из одной руки в другую возмутительную листовку. Сестра Аньес разделяла её тревогу и негодование. Поговорить по душам им, правда, толком не удалось – в отсутствие отца Шарля, вызванного в резиденцию монсеньора епископа, у монахинь хватало забот, но Фелисьен пришла сюда не только и не столько ради сочувствия.

У неё были свои погибшие. Те, кто заслуживал посмертной памяти и молитв много больше, чем генерал Ламарк.

 

В городе что-то затевалось – об этом было известно не только из уличных листовок, теперь то и дело обсуждавшихся в кофейне. Агнес – всегда такая тихая и молчаливая – вдруг оживилась. Чуть ли не после каждой отлучки из дома она приносила какие-то новости. Говорят, что готовится переворот. Что будут бороться за права человека, свободу, равенство и братство… как всегда, красивые, но бессмысленные слова. Что в стране будет установлена Республика, а сначала будут воздвигаться баррикады…

Агнес никогда не видела баррикад, и похоже, что эти жуткие громадины, где идёт стрельба, с чужих слов казались ей чем-то удивительным, сказочным и манящим. «Не дай Бог моя дочь увидит всё это…» – думала Фелисьен.

«А, студенты говорили, – поделился с ней букинист, с которым она решила поделиться своими опасениями. – Что-то собираются строить, да вот – у меня вся лавка полна прокламаций. Но тридцатый год прошёл, не бывает так, чтобы история повторялась… Да и в тридцатом снова революцию решили сделать – не получилось у них революции, мадам, как сейчас помню, совсем не то было... Что они там собрались устраивать, Карла, что ли, обратно посадят? Вот в прошлом году пили – и в этом будут пить…»

Беспорядков, должно быть, всё-таки следовало опасаться. Но от времён Июльской революции и уличных боёв, к счастью, почти не затронувших улицу Сен-Мерри, Фелисьен отделяло нечто большее, чем два неполных года.

Целая жизнь.

В то время она ещё ждала возвращения Армана.

Двадцать седьмое, двадцать восьмое, двадцать девятое июля.

Вторник, среда, четверг.

Три двузначных числа, перечёркнутых твёрдыми линиями – слева направо, снизу вверх – на одной из последних страниц расходной книги.

 

VIII. Заказ для Революции

Революция и Республика появились в лавке мадам Лерой в облике двух барышень из богатых семей округа. Старшая – дочка месье Мореля, хозяина оружейной фабрики. Анна, девятнадцать лет, до сих пор не замужем, а ведь красавица – высокая, изящная, ручки тонкие. Одета как куколка – платье с кринолином, аспидно-зелёный шёлк переливается, сверху – белый корсаж, расшитый цветами – и не аляповатыми, а тонким чёрным контуром. Кружева обрамляют нежные плечики, прикрытые от солнца затейливым белым зонтом. В тон им – изящная белая шляпка, перчатки, пушистый веер на запястье, а в ушах длинные нитки крупного ровного жемчуга – эх, не чета твоим серьгам, Фелисьен…

С Анной – её подружка, Жаннет – ей всего пятнадцать, но отчаянно пытается выглядеть старше. Вот, мамину шляпу с красными цветами надела, а платье из тафты строгое, серое, закрытое, чтобы серьёзно смотрелось… Но, надо отдать должное, одета со вкусом и украшения в тон – и брошка алым цветком на широком белоснежном воротнике, и затейливые серёжки с маленькими красными камушками. Волосы отрастают после короткой стрижки – кто знает, может, папенька-роялист выводил свою дочку на «балы жертв»? Только алой ленты – символа гильотины – на шее недостаёт.

Гостьи начали странно – со слов «нам хотелось бы с вами поговорить». Оказалось, что барышням не нужны ни ленты, ни кружева, ни серьги, ни броши, а желают они поведать об очень важных вещах, к которым, мол, ни один гражданин не должен оставаться равнодушным, даже Фелисьен. В ответ на её недоумение Анна предложила заплатить за время, проведённое в беседах. «Тут у нас не бордель, а честная лавка», – подумала Фелисьен, а вслух сказала, что раз уж пришли, пусть покупают – на том и договорились.

Несмотря на кокетство, Анна достаточно скоро выбрала себе брошку, а затем и кружево для её платья нашлось… Всё это время барышни вели речи о правах человека, о том, что простых работников сейчас притесняют, обирают, учиться не дают, и как значим труд, и как важно бороться за перемены. В ответ на замечание о «грабительских ценах» Фелисьен недовольно хмыкнула – пора бы и знать, что товары не из воздуха берутся. Про «грабительские налоги» – всей душой согласилась.

Девушки много расспрашивали про Агнес, говорили, что ей надо пойти учиться. Фелисьен возражала, что дочку грамоте она и сама обучила, а галантерейному делу, пожалуй, надо, но со временем та освоится – была бы только поприлежней. И сетовала на то, что подходящих женихов сейчас днём с огнём не сыщешь. Барышни запротестовали: «У вашей дочери должен быть выбор!» На что Фелисьен возразила, что за того, кто дочке не понравится, она её выдавать не намерена. Найти бы только такого, чтоб понравился…

Разговорившись, юные гостьи начали рассказывать про революцию и заказали ленты – синие, белые и красные, для украшения баррикад. На радостях Фелисьен сделала им большую скидку.

Во время задушевной беседы в лавку заглянул сам месье Морель. Анна по кивку Жаннет начала громко обсуждать с Фелисьен оттенки голубых лент. После того, как заботливый отец удалился, пошли другие ленты – снова синие, белые, красные.

И когда революционная часть заказа была упакована – первым делом, чтобы папенька не заметил, – барышни забрали только мешочек с лентами и удалились, оставив на столе всего двадцать пять франков.

Бросать это дело Фелисьен была не намерена. Заботливо упаковав остаток заказа – и брошь, и отрез кружев, и небесного цвета ленту – она направилась в кофейню, где в это время обычно ужинал глава семейства Морель.

Хозяин фабрики был на месте. Не повезло в другом.

Папенька обратился к дочери за разъяснениями, на что получил возмущённый ответ: «Я покупала только ленты. А этого и не собиралась брать!»

Фелисьен стояла на своём. Призывала в свидетели самого Мореля. «Прошу прощения, мадам, я только заглядывал в лавку, но не слушал», – отвечал он. Жаннет, как нетрудно было догадаться, во всём подтверждала рассказ подруги.

«Эх, где была Агнес…» – сокрушалась Фелисьен в мыслях. Попыталась намекнуть отцу на занятия его дочери. «Я взяла ленты для платья, и что с того?» – торопливо говорила Анна, с оскорблённым видом хлопая глазами, и было ясно: не доказать, пусть даже это и цвета флага Франции.

Мадам Дюпон, спасибо ей, не спешила вмешаться, а то бы так и выставила за милую душу.

Наконец, Анна переспросила стоимость оставшейся части заказа.

- Тридцать франков, – обречённо заявила мадам Лерой, понимая, что на большее и не стоит рассчитывать.

- Тридцать франков? Это столько вы стоите?

- Я не блядь! – отчаянно рявкнула Фелисьен. Должно быть, она выглядела нелепо, нелепо и слишком беспомощно.

- Так вы не видите разницы между честью и совестью?

- Не вижу! Если человек честен, то у него есть совесть, а совести у бесчестного человека быть не может…

Кажется, Жаннет стало жаль её.

- Возьмите, мы понимаем, что вы неправы, но раз уж вам нужны деньги… – робко произнесла она, протягивая несколько золотых.

- Вы хотите заплатить мне, чтобы я признала, что неправа. Подавитесь, – отрезала Фелисьен, бросив мешочек с заказом на стол. Деньги так и остались в руках у растерянной Жаннет, не ожидавшей от неё такой неподобающей грубости.

Шум в кофейне привлёк внимание зевак, многие косились на столик, за которым сидели Морели. Сдаётся, она потеряла не только двух клиенток…

 

Было стыдно. Безумно стыдно за то, что она устроила. И глупо, что оставила им заказ… Боже мой, будет ли теперь месье Дюпон покупать у неё подарки жене?

 

Переждав полчаса – Морели тоже предпочли не задерживаться в заведении – Фелисьен всё-таки пошла просить прощения у мадам Дюпон. Та, не слушая, перебила её вопросом: «Венский или с апельсином?» Фелисьен выбрала венский, любимый.

- Ох уж эти республиканки, – услышала она. – Барышни из порядочных семей, а рвутся на баррикады, и одеваются при этом как дамы из борделя…

- Хорошо они одеваются, прилично! – возразила Фелисьен. – Но вот ведут себя… Это же кружево, и кто его купит, когда оно уже отрезано… Сами говорят про уважение к труду, про то, что налоги должны понизить, а потом платить не хотят… Вот дамы из борделя честные, сразу платят!

 

Это было вдвойне нелепо, но сокрушаться над выброшенным кружевом было намного приятней за нежным кофе с пенкой. А подготовка баррикады при участии барышень-аристократок, похоже, стала уже общеизвестным фактом. Для всех, кроме наивного месье Мореля и, должно быть, родителей юной Жаннет.

 

Агнес разделяла возмущение Фелисьен, но говорила, что Республика – не об этом. Рассказывала о студентах, всё чаще заглядывающих в бедняцкие кварталы, тех, кто говорит с простыми людьми – не только о политике.

«Между прочим, один из них доктор! – как-то поделилась она. – Рассказывал детям об устройстве человека. Мне Агеста говорила, он их в морг водил…»

Впрочем, лучше всего революционерам удавались обещания. Каждому – то, что он пожелает, на словах, конечно. Слушая рассказы дочери, Фелисьен с горестью думала о том, что революционеры заменили детям священников – выслушивают их сокровенные тайны, сочувствуют горестям и, конечно, дают слово, что при Республике такого не случится. Ни погромов, ни бедности, ни болезней. Никакой несправедливости.

Эвер, они сказали тебе, что твоя матушка не погибнет от рук погромщиков?

Агеста, ты поверила тому, что сможешь жить в чистом и богатом доме и лечить людей?

Мари, кто знает, вдруг тебе пообещали, что и твои родители останутся живы?

Интересно, девушкам из борделя они пророчат состоятельных женихов?

Что они сказали тебе, Агнес? Воскресить твоего отца они не могут.

 

IX. Рождение баррикады

В тот день посетителей в лавке было мало – и то заходили скорей побеседовать, чем что-то купить. Говорили, что на улице Клопена возводится баррикада. Что всем заправляют студенты, и Морис де Мьоллис там один из первых. Что барышни в кринолинах тоже пришли, в кружевных перчатках и с веерами, а едят, как все, в Карфагене. Что рабочего народа там тоже полно, а уличной ребятни – тем более.

Хотелось верить старому букинисту, что студенты просто напьются. Эх, барышни-барышни, куда смотрят ваши родители и гувернантки? Что вы сказали им, отправляясь на утренний моцион? Хотя красавицы в кринолинах вряд ли пойдут громить лавки, конечно… Но их воодушевлённые спутники – почему нет?

Выходить из дома всё-таки пришлось. Тяжело всё время сидеть взаперти, в ожидании тревожных вестей. «Ты ведь посидишь тут за меня, Агнес?»

Посетителей в кофейне было мало – либо отсиживались по домам, либо, вероятно, шли на баррикады или просто поглазеть. «И Александра вне очереди на службу вызвали, и с людьми вон как негусто… – жаловалась мадам Дюпон, протирая тряпкой и без того чистую чашку. – Скорей бы кончились эти баррикады…» При таком раскладе шутить о конкурентах из Карфагена было бы совсем бестактно.

Покидая опустевшее заведение с пирожным для Агнес и выпуском «Конститусьонель», Фелисьен заметила за столиком в углу одинокого месье Мореля.

С белой лилией в петлице.

 

По прибытии в лавку Фелисьен вздохнула с облегчением.

Слава Богу, не сбежала…

Агнес, примостившись на краешке стула, рассеянно перебирала мотки разноцветных лент, от которых скоро должны были остаться одни катушки.

- Ну что там, за дверью? – спросила она.

Скупой рассказ матери о том, что всё пока спокойно и пустынно, её разочаровал – или показался не слишком правдивым? Приглушённый гомон с баррикад всё-таки доносился с улицы, несмотря на порядочное расстояние до Клопена.

- Эвер за мной обещал зайти и так и не заглянул… – обиженно протянула она. Фелисьен мысленно возблагодарила святого покровителя цыган, как бы его там ни звали.

После ужина мадам Лерой проверила засов – вряд ли кому-нибудь срочно понадобятся галантерейные товары – и погрузилась в чтение. Агнес достаточно быстро одолела весь выпуск, посетовав на то, что газета не свежая. Старый номер был взят из кофейни с позволения мадам Дюпон – мальчишек-газетчиков сейчас было днём с огнём не найти.

 

Новости про последние события в Париже в выпуск попасть, конечно, не успели. Зато обширная статья под названием «Полицейская утка» тревожила. Автор – должно быть, очередной республиканец – говорил о человеке по прозвищу Тень. О том, кого, похоже, всё-таки не выдумали на страх малолетней шпане.

Про Тень и его блестящие успехи на страже порядка в городе ходило много слухов. Ни одна блестящая полицейская операция, будь то поимка грабителей, раскрытие громкого мошенничества или предотвращение покушения, просто не могла обойтись без этого неуловимого агента. Фелисьен не верила этим историям, казавшимся скорее выдумками скучающих корреспондентов, уставших слушать однообразные полицейские сводки. Но размышления автора статьи были не похожи на подобные заметки.

Мадам Лерой очень смутно помнила дело Эдмона Делорма, арестованного на собственной свадьбе и казнённого, по словам автора, за одну только «приверженность республиканству как идее». И совсем уж ничего не знала об аресте воровской шайки в Сент-Оноре. Эти вроде бы не связанные друг с другом случаи побуждали автора сделать вывод о том, что в полицейских операциях участвовал тот самый Тень, под разными именами сыгравший роль сообщника, а то и провокатора – единственного, кому по понятным причинам удавалось избежать наказания. Об этой фигуре сам журналист, казалось, знал больше, чем слуги закона. «Берегитесь, месье Тень! – грозился он. – Наш корреспондент идёт по вашему следу! А пока пусть нам ответит старший инспектор полиции Аленн Видье, где она – грань между защитником и мошенником?»

Фелисьен задумалась. Об Аленне Видье она не могла сказать ничего плохого. Дворянин, который мог бы жить вполне безбедно, но предпочёл нелёгкую полицейскую службу. Подобно тому, как его тётя – на деле не сильно старше племянника – отринула мирскую жизнь и ушла в монастырь под именем сестры Аньес. Видье бывал в церкви, время от времени коротал вечера в кофейне мадам Дюпон. В разговорах с Фелисьен он деликатно умалчивал об истории её мужа, гордо заверял: «Если будут какие проблемы, обращайтесь, мадам Лерой!» Жаль, что ни жены, ни возлюбленной у него не было – в галантерейную лавку он не заглядывал.

Вот так ты будешь оправдывать каждого из полицейских, Фелисьен…

Ты ведь не хочешь знать, кто виноват в гибели Армана? Отец Шарль говорил, что встретил его только на суде. Что если тот самый зловещий мужчина, именуемый Тенью, пообещал ему работу, а затем вкрадчивым голосом предложил ограбить священника? «От него не убудет… Да и не станет он скандал затевать, раз они с твоей женой такие друзья… Ей-богу, он заслужил, чтоб его обокрали…»

Нет. Даже в отчаянии Арман не мог бы на такое согласиться. Да ещё и отделал бы обидчика по полной.

Но что если есть такой человек, который хочет, чтобы люди совершали преступления? Что это за странная корысть? Фелисьен не верилось, что всё это могло бы делаться только ради продвижений по службе. Человек, желающий пробуждать в других зло. Живущий во имя зла…

Не случайно ли ей мерещились в комнате эти люди-тени?

«Напридумываешь, а потом кошмары снятся… – ворчал когда-то некстати разбуженный Арман. – Я с тобой. Фелисьен, ты видишь, я с тобой».

Да и отец Шарль, должно быть, отругал бы её за такие зловещие мысли.

 

Агнес дома не было.

Город погружался в сумерки, а на улицах всё так же стоял шум. Слышно было даже с Сен-Мерри. Фелисьен хлопала себя по карманам, шарила в темноте руками по столу в поисках ключей, проклиная себя за неуместное увлечение чтением.

В кофейне Агнес не видели. Худшие опасения Фелисьен уже начинали сбываться, и она жалела, что не захватила с собой фонаря – и палки покрепче, хотя при встрече со всяким сбродом разумней было бы уносить ноги. Хоть бы кто помог…

Некоторые желания имеют свойство сбываться странным образом. Несмотря на сумерки, эту лохматую рыжую голову Фелисьен узнала бы из тысячи.

- Эвер! Боже, как хорошо, что ты здесь…

Цыганёнок, спешивший по делам, обернулся и уставился на неё в недоумении.

- Ты не видел Агнес?

- Агнес? А, да, она же с нами на баррикадах…

- Ты проводишь меня? – Фелисьен не знала, что было бы уместно пообещать за такую услугу, но Эвер перебил её.

- Конечно, я как раз туда направляюсь…

Фелисьен последовала за ним быстрым шагом, стараясь повыше поднимать подол юбки – грязи здесь было намного больше, чем на Сен-Мерри, да и цыганёнок явно спешил, не останавливаясь на разговоры. Это странное шествие вскоре начало напоминать погоню. «Как потом отсюда будет выбираться? – думала Фелисьен, поспешно перешагивая через очередную зловонную лужу или крысиный труп. – Ему-то обратно не нужно…» Впрочем, прежде всего она должна была найти Агнес. Бедную наивную Агнес, не знающую о том, сколь опасны могут быть подобные ночные прогулки в компании сомнительных знакомых.

 

X. Дорога до Карфагена

Рыжий шельмец всё-таки обманул её – сбежал, не пройдя и квартала. Кто знает, свернул ли он не в тот переулок или, пользуясь темнотой, прильнул к какой-нибудь стене, дожидаясь, пока Фелисьен пробежит мимо… Искать его было бесполезно.

Впрочем, здесь баррикаду легко можно было найти на слух.

Люди стояли на ней нестройными рядами, словно некий скульптор решил изобразить сцену Страшного Суда над порталом церкви. Вот только был не в силах определиться с позами фигур – люди двигались, махали руками, шевелились. В центре баррикады, выше всех остальных, стоял Морис – даже в неясном свете чудом уцелевшего фонаря, ставшего теперь частью опорной конструкции, было легко узнать его вытянутое лицо с крупным носом, растрёпанные длинные волосы, длинную худую фигуру. Морис был в цилиндре, приталенном сюртуке и перчатках. Вокруг него стояли как столь же прилично одетые студенты, так и работяги в расстёгнутых жилетах поверх широких рубах. Среди собравшихся были и женщины, некоторые даже с непокрытыми головами.

В паре шагов от баррикады чернели полицейские мундиры – стражи порядка, угрюмые и раздосадованные, стояли и ждали. Но пока что Морис вещал, люди слушали – и только лёгкий гомон эхом передавал его слова для тех, кто не расслышал.

Как и отец, младший де Мьоллис был прирождённым оратором, и его речам внимали десятки людей. Впрочем, Фелисьен сейчас было не до его блестящих способностей – мадам Лерой мучительно пыталась разглядеть свою дочь в этой разношёрстной толпе.

Обойти баррикаду было нельзя – этот пьедестал во славу Республики, нелепый и громоздкий, тянулся от стены до стены. Фелисьен миновала ряды полицейских – её не пытались остановить. Подобрав юбки, она сделала первый осторожный шаг – а ну как всё рассыплется?

Баррикада оказалась много прочней и надёжней, чем казалось на первый взгляд. Крепкий парень в рабочем картузе, в рубахе с засученными рукавами, наклонился и протянул ей руку: «Мадам, и вы с нами? Залезайте!»

Ей удалось добраться до верха баррикады, несмотря на страх упасть. Уж в чём, а в строительстве уличных укреплений на республиканцев можно было положиться. Стоя всего в паре шагов от Мориса, Фелисьен окинула взглядом толпу и крикнула, насколько хватило голоса:

- Агнес! Агнес!

- Тише ты! Мориса не слышно! – зашипели на неё сразу несколько голосов.

Девушка в белом чепце, стоявшая по ту сторону баррикады к ней спиной, обернулась.

Это была не Агнес.

 

Первым, кто решился помочь мадам Лерой, была не полиция. И не баррикадники, у которых, к счастью, хватало дел помимо препирательств о соблюдении уличного этикета. Маленькая фигурка спешила к ней – пёстрое платье, из-под цветастого платка выбиваются длинные вьющиеся волосы.

Агеста. Хоть кто-то здесь, кто знает её дочь.

- Мадам Лерой! Я вас сразу узнала, вы орёте так, что аж в Карфагене слышно… Агнес у нас на баррикаде, точней, отошла поесть…

- Куда отошла?

- Да как раз в Карфаген…

 

В трактире в этот вечер было многолюдно, как в церкви на Пасху. В неявном свете ламп было сложно отличить, кто здесь студент, а кто рабочий. Если бы здесь оказались представители высшего общества, пришедшие за романтикой революции, Фелисьен это не удивило бы.

- Чаевые! Ты смотри, нам дали настоящие чаевые! – какой-то оборванец лихо отплясывал между столами, прилепив ко лбу мелкую монету.

- Эй, кому сказала, забесплатно не наливаю! – доносился от стойки громкий голос трактирщицы Азельмы Трентиньян.

Кто-то назойливо стучал кулаком по столу, требуя заказ, ведь ему срочно нужно промочить горло перед баррикадой, а все разбрелись, ну куда это годится в такие и-сто-ри-чес-кие времена?

Фелисьен протискивалась между столиками, задевала людей, бормотала под нос извинения, больше для себя, чем для других, вновь разыскивая в этом аду свою дочь.

Агнес сидела, облокотившись на стол, в компании каких-то девиц.

Перед ними было несколько стаканов, один опрокинут набок.

- Агнес? Ты в порядке? Пойдём скорей домой…

- Мама, а зачем отсюда уходить? Зд-десь такой вкусный глинтвейн…

Она была совершенно пьяна.

 

Выбраться из трактира с непутёвой дочерью под руку было сравнительно легко, да и соседки Агнес по столику всё-таки решили помочь. Но как только Фелисьен удалось вытащить её на улицу, та начала протестовать и сопротивляться. У них же баррикада! Баррикаду оставлять было нельзя – по крайней мере Агнес так считала.

К несчастью, в своём мнении она была не одинока.

На баррикаде всё так же стояли люди, республиканцы кричали на полицию, полиция – на республиканцев, и эта ожесточённая перебранка в любой момент могла перерасти в бой. Фелисьен видела – и те, и другие были вооружены. По крайней мере, многие из студентов, не скрывая, носили пистолеты, и в случае чего явно были готовы пустить их в ход.

Про Мориса говорили, что он не сторонник насилия. Что в конце тридцатого года, когда вот-вот должен был начаться процесс над министрами Карла, он организовал отряд добровольцев. Эти люди ходили по рабочим кварталам, говорили с людьми и стремились успокоить волнения, грозившие новыми вспышками насилия – и новыми жертвами.

В эти минуты Фелисьен была готова молиться на его нескладный профиль.

«Морис, держись! – думала она. – Во имя всех святых – держись, и держи своих людей! Если они слушают тебя, если они готовы идти за тобой, сделай всё, что можешь, только бы они не стреляли и не бросали камней, только бы никто не стрелял, только бы не проливалась кровь…»

 

XI. Те, кто помогут

Агнес упиралась. Протестовала. Пыталась вырваться. Фелисьен вновь рассматривала лица этих людей вокруг баррикады, надеясь отыскать хоть одного приличного человека, готового помочь. Вон того круглолицего щёголя в белой шляпе она, кажется, видела пару раз в книжной лавке.

- Месье, нужна помощь – нам бы отсюда выбраться…

- Сожалею, мадам, – он развёл руками, а затем указал на фигуру Мориса. – Баррикада!

И второй, и третий студенты дали ей почти тот же ответ.

Впрочем, на баррикаду Агнес взобралась охотно, а заставить её спуститься вниз было много легче. «Как в той самой сказке о трёх ношах, – думала Фелисьен. – Кто бы знал, что и мне предстоит такое…» Сила явно досталась Агнес от отца. От матери – недюжинное упрямство, но в этом отношении они вполне могли посоревноваться.

Когда Фелисьен тащила дочь мимо монастыря, та ещё что-то возмущённо бормотала, но по крайней мере уже не сильно упиралась. Впрочем, усталость давала о себе знать, и мадам Лерой налегла на тяжёлую дверь, надеясь отсидеться у кроткой сестры Аньес.

Как назло, первой их прибытие заметила сестра Мария.

Этой высокой, строгой, достаточно молодой монахини, не так давно прибывшей в монастырь, Фелисьен немного побаивалась.

- Что там у вас? – спросила сестра Мария, щурясь от света недавно зажжённой лампы.

- Моя дочь… Моей дочери плохо, – поспешно ответила Фелисьен, – а на улицах сейчас неспокойно…

- Заходите, – кивнула монахиня, повернувшись к коридору на пути к кельям. Голоса с баррикад – слава Богу, что голоса, не выстрелы – доносились и до монастыря, и последние слова Фелисьен в пояснениях не нуждались.

 

Сестра Аньес тоже была на ногах.

- У нас весь монастырь не спит – кроме сестры Маргариты, – поделилась она, помогая укладывать тёзку на узкое ложе. – Ей за семьдесят и она, к счастью, уже глухая...

Последнюю фразу она произнесла полушёпотом, хоть сестра Мария и отошла за водой.

- Говорят, Аленн тоже там, хотя мог бы послать кого-то ещё, – сказала Аньес. – Зачем ему это? Он старший инспектор, а всё так же рвётся под пули…

- Там студенты, – попыталась успокоить её Фелисьен. – Обычные студенты, напьются, поорут и успокоятся…

- Нет, госпожа Фелисьен. Он заходил ко мне по пути на баррикаду. Говорил, что хватит с него. Устраивать слежку за этими республиканцами, засылать шпионов… Он служил в кавалерии, при Мюрате.  Говорил, что, пожалуй, теперь был бы даже готов уйти в монахи…

Её речь оборвалась, как только в келью вернулась сестра Мария.

- Они что-то туда подмешали, – подала голос Агнес. – Это всё-таки не такой хороший глинтвейн…

- Всё с вами ясно, – подвела итоги сестра Мария и взглянула на Фелисьен с таким видом, словно та сама спаивала дочь. Но железную кружку всё-таки протянула.

- Что там на улице? – спросила Агнес после глотка холодной воды. – Мне надо вернуться…

- Ты – никуда – не пойдёшь! – заявила Фелисьен. – Там всё как обычно, студенты пьют, потом погуляют и разойдутся… Летом в Париже такое бывает.

Она протянула кружку сестре Марии. «Спасибо, – добавила она вполголоса. – Простите нас…»

Несмотря на уговоры сестры Аньес, Фелисьен решила вернуться домой этой ночью. Когда они с дочерью покидали монастырь, мадам Лерой старалась ступать потише, и всё же ей вряд ли удалось бы разбудить хоть кого-нибудь. Лампы не горели, но монахини, молодые и старые, той ночью стояли у западных окон, глядя на далёкий неверный свет того самого фонаря, слушая, что происходит на баррикадах, – там, где, быть может, у каждой бранился, пил или стоял на страже кто-то из родных и близких.

 

Улицы к тому времени ещё не полностью обезлюдели, и за пределами баррикад нет-нет да попадались прохожие. Одни по-прежнему пытались найти своих – для них баррикада была последней надеждой и последним пределом отчаяния. Другие возвращались домой, решив, что с них всё-таки хватит, а были и те, кто направлялся в чужое жильё, рассчитывая на отсутствие хозяев.

Но тут уж Фелисьен было не до выбора.

Первым, кто встретился им с Агнес на пути из монастыря, был очередной щуплый оборванец с исцарапанным лицом. Фелисьен уже приходилось встречать его на улицах – прилегающих к Клопену, но ещё сохранявших хоть какую-то видимость приличия – по крайней мере на окнах висело некое подобие занавесок.

Тогда он был облачён в длинный суконный плащ, голова утопала в капюшоне. В просторное одеяние, казалось, могли влезть четверо таких гаменов, и при своём небольшом росте он походил на сказочного гнома.

- Мадам, не желаете ли заглянуть к нам? – произнёс он. – Азартные игры – карты, кости! Заходите к нам в Карфаген, обещаю – скучно не будет!..

После того, как он переключил своё внимание на другого прохожего, Фелисьен свернула в переулок и первым делом проверила, всё ли в порядке у неё с одеждой, не перекрутилась ли юбка, не съехал ли чепец… Что побудило этого юного зазывалу обратиться к ней? Должно быть, ему платили не за число привлечённых гостей, а за время, проведённое на улице в промозглом марте, когда в прохудившихся ботинках хлюпала вода, а видавший виды плащ не спасал от сильного ветра.

И сейчас она была вынуждена обратиться к нему за помощью.

- Добрый вечер, – как к нему обращаться, ну не месье же? – прошу вас, помогите нам добраться до дома.

Пара монет сделала своё дело – беспризорник любезно согласился проводить их и подхватил Агнес под вторую руку. Хлипкий вид этого юноши была весьма обманчив – или здесь сыграло свою роль терпение. Он помог Фелисьен довести дочь до двери, получил свои десять су и растворился в ночи – должно быть, глаза у юного гнома были кошачьи.

«Боже мой, Агнес, кто теперь возьмёт тебя замуж?» – в отчаянии думала Фелисьен, под ставший привычным уличный гул пытаясь оценить сложность починки и стирки платьев.

 

На другой день Фелисьен снова встретила этого юношу – и ничтоже сумняшеся предложила ему работу в своей лавке.

- Ничего сложного – делать уборку, развешивать товар, выносить мусор… Я уверена, вы справитесь, месье!

При свете дня стали хорошо заметны дырки на его жалкой одежде, которой недолго оставалось до звания лохмотьев. Фелисьен уже представляла, как рубашку, по цвету практически полностью слившуюся с его загоревшей под майским солнцем кожей, покроют аккуратные швы… хотя зачем пытаться её чинить, когда можно сшить новую? Он заслужил её, определённо заслужил – как и хорошую честную работу.

- Вынужден отказаться, мадам, – неожиданно ответил беспризорник. – Мой дом улица, я с детства так живу… Поищите другого работника, а я как-нибудь справлюсь сам.

Этот разговор состоялся утром у церковных ворот, незадолго до начала похорон, куда гамен явился в надежде на милостыню и дармовое угощение.

 

XII. Кружевной чепец

В последний путь провожали двоих погибших этой ночью на баррикадах – Аленна Видье, отставного военного, старшего инспектора полиции, и Мориса де Мьоллиса, студента и лидера республиканцев, сына судьи.

Морис выстрелил первым.

Старший инспектор Видье не успел замарать свои руки республиканской кровью. Убийца получил пулю в спину. Говорят, что стреляли с той, бунтарской стороны баррикады, и это была женщина, которой удалось уйти.

Что послужило причиной для множества слухов и пересудов – и, безусловно, не способствовало распространению республиканской идеи.

 

Для четвёртого округа Парижа это событие затмило известие о гибели Ламарка, о котором, в сущности, до выхода прокламаций никто и не вспоминал. Их хоронили вместе, не прождав и дня – то ли из-за июньской жары, то ли для того, чтобы унять беспорядки как можно скорей, не превращая погребение в демонстрацию. Так распорядился судья. Близких родственников в миру у Аленна Видье не было.

Полицейские с непокрытыми головами, провожающие в последний путь начальника и коллегу. Мадам Дюпон – на расстоянии от мужа, стоящего рядом с сослуживцами. Месье Морель – один. Кучка республиканцев в углу храма – провожать своего лидера пришли немногие.

Сестра Аньес, маленькая и хрупкая, опустила голову. Рядом с ней – рослый молодой полицейский, из подчинённых племянника. Волосы цвета меди. Придерживает её за плечо, сочувственно смотрит – странно, что он, а не кто-то из сестёр, но кому сейчас есть дело до приличий и формальных предписаний…

Где отец Шарль, почему до сих пор не вернулся, почему так затянулся этот визит к епископу, когда в городе сейчас такое? Почему никто до сих пор не прислал священника, хоть какого-нибудь, хоть только что из семинарии?

Похороны без отпевания.

Бедная сестра Аньес…

Дама в траурном платье, в слезах склонившаяся над телом Аленна. Обручальное кольцо на её руке. Вот ты и ошиблась, Фелисьен…

Судья де Мьоллис в расшитом серебром чёрном бархатном сюртуке. Рядом с ним – темноволосая девушка из борделя, её неуместно-розовое платье так и бросается в глаза. Совсем молоденькая. Кажется, её зовут Одри. Подруга Мориса? Кто знает. Но не та, кто стала бы стрелять.

Ворон и Лис – в нескольких шагах от судьи, головы повёрнуты друг к другу. Не прекращают разговаривать.

Сильный, глубокий голос сестры Марии, читающей заупокойную молитву.

“Requiem aeternam dona eis, Domine…”

Раскаты грома над могилами.

Капли дождя на щеках.

Говорят, что когда тело Мориса выносили из церкви, судья сдавленным голосом произнёс: «Это должен был быть я…» Находились и люди, уверявшие, что Франсис де Мьоллис был готов не отдать жизнь за сына, а собственноручно поучаствовать в расправе. Впрочем, этим сплетникам только бы позлорадствовать – пусть даже и над чужой могилой.

 

Одри подошла к ней сразу по окончании похорон. Очень просила о помощи, толком не объяснив, что нужно. Позже Фелисьен прождала её в лавке битый час – Агнес, как и следовало ожидать, по возвращении не обнаружилось.

Зато барышня в наряде цвета гортензии наконец-то соизволила явиться. Хотя, увидев её, Фелисьен отбросила всякий гнев. На неё не хотелось сердиться. Судя по лицу, девица и сама чувствовала себя виноватой.

В борделе Одри появилась около года назад – как было известно, её мать умерла от чахотки. Иногда она заходила в галантерейную лавку – в сопровождении мадам, и отчаянно пыталась выбрать хоть что-нибудь из украшений по цене в пределах десятка су.

«Ты, я вижу, шикуешь, Одри, – усмехалась рыжеволосая, миниатюрная, но властная Лиллит Пусьен. – Как пить дать, не все деньги мне отдаёшь…»

Суеверные приговорки в духе «плохая примета брать украшения с жемчугом по одному» и «вам непременно нужны вот эти булавочки от сглаза» приходилось оставлять в стороне – содержимого кошелька несчастной Одри едва хватало на самые простые серёжки.

И вот она – сразу после похорон, без привычного жёлтого пояса и бдительного ока бордель-маман.

«Мадам Лерой… Мне бы хотелось купить шляпку… приличную шляпку, – пояснила Одри. – Дело в том, что я больше не проститутка».

Казалось, этот факт смущал её ещё сильней, чем прежняя работа в борделе. Одри была растеряна. Боже мой, сколько ей лет – шестнадцать, пятнадцать?

- Я пошла в полицию сдать билет. Решила начать новую жизнь. Там меня встретил месье де Мьоллис, сказал, что берёт меня к себе.

- Одри? Ты – сейчас – о судье де Мьоллисе? – Фелисьен старалась произносить каждое слово медленно и отчётливо, сомневаясь, что они говорят на одном языке.

- Я больше не Одри. Теперь меня зовут Франсина.

Франсина, вот оно как. Сказка о Золушке, превратившаяся в явь, – но в роли принца выступил почему-то не младший де Мьоллис, сторонник республики.

Только бы её не обманули, думала Фелисьен, хотя представить судью в роли коварного соблазнителя было бы, мягко говоря, странно.

И немой вопрос о Морисе был услышан.

- С Морисом я почти не была знакома, до самых баррикад… Он про меня знал, конечно, но считал любовницей отца, – она сконфуженно улыбнулась. – Наверное, отец думал, что Морис не одобрит…

Не рассказ, а чёртова головоломка. Судья – меценат и благодетель, спаситель падших девиц… Вроде Рождество для таких рассказов ещё не близко.

- Он ко мне часто приходил – с тех пор, как узнал. Грамоте научил, приносил книжки… Спрашивал, кем я хотела бы стать, ушла ли от мадам Пусьен, если бы нашёлся кто из родных. Потом признался. Сказал, что он мой отец.

«Отец думал…» Не совсем верно понятые поначалу слова обрели новый смысл.

Спохватившись после неловкой паузы, Фелисьен предложила гостье чашку чая. Срок выплаты налогов подходил к концу, а они, собаки, снова выросли. И если за лавку всего ничего, то за квартиру набегала приличная сумма. А что за лавка без дома?

И всё же в голове крутились другие мысли, воспоминания. Эти визиты Лиса в галантерею, оброненная им однажды фраза «судья-то наш опять на маскарад собрался…» Довольный смех Лиллит Пусьен. Светских развлечений, помимо пьянок в мэрии, де Мьоллис не жаловал, и в тот вечер мадам Лерой так и не поняла, что имел в виду Рейнар.

А теперь новоявленная Франсина приходит к ней в галантерею. Не в шляпную лавку. Не к мастеру, хотя могла бы себе это позволить. Просто не знает, к кому обратиться, или хочет отблагодарить за давние советы и скидки? Помоги ей, Фелисьен, и с налогами как-нибудь можно будет разобраться!

Но, в конце концов, не чепец Агнес ей вручать в качестве дорогого товара…

С платком всё было бы проще, но за платок не выручишь таких денег. А шляпки из воздуха, простите, не берутся.

Что ж, чепец так чепец.

«У меня редко спрашивают головные уборы… Подожди…те, мадемуазель, кажется, я знаю, что вам подойдёт».

И пока Франсина сидит за чашкой чая – за дверь, в комнату.

Да простит меня Агнес. Хорошо, что он постиран.

Дочкин чепец, почти новый.

- Спасибо, мадам Лерой, мне подойдёт…

- Фелисьен. Для тебя – всегда просто Фелисьен.

Запуталась. Как теперь её называть – на ты или на вы?

- Подождите, Франсина, его нужно украсить. Как-никак вы дочь самого судьи.

Кружево. Лучшее кружево, два вида. Хорошо, что сочетается. Пошире, с цветами, пусть будет по краям, поуже, с плетёным орнаментом, – поверх. И вот этот нежный белый цветок – если прикрепить чуть сбоку, будет красиво. А Франсина пусть попьёт чаю, пока ты будешь возиться с иглой. Не спеши, Фелисьен, хорошая работа требует времени. И никаких привычных «мне бы самый простой». Если нужно, придётся оглохнуть хотя бы на время.

Ей понравилось.

Но когда пришло время платить, выяснилось неожиданное.

«Я рассчитывала на десять франков, не больше, – смущённо произнесла она. – У меня не так много денег…»

Что это, нелепый розыгрыш?

- У вас всегда было так дёшево… – эх, избаловала ты её, Фелисьен! – К тому же я хочу собрать денег на очень важное дело…

- Баррикады? – ядовито осведомилась Фелисьен.

- Нет, что вы, мадам… Мне хотелось бы открыть школу для детей из бедных семей. Должна же я чем-то заниматься, пока отец работает… Вы ведь их видели, госпожа Фелисьен…

Агеста. Мари. Эвер. Этот мальчик из Карфагена… хотя кто разберёт, сколько там ему лет. И десятки маленьких Жанов и Жанн, Пьеров, Луиз, белобрысых и тёмненьких, подростков и совсем малюток, – чумазых и неприкаянных. Ты готова держать пари, что Эвер не единственный сбежавший из монастырского приюта. Детишки на улицах. На рынке, снова пытаются что-то стянуть. На баррикаде.

«Я думаю поговорить с ними. Кто-то, наверное, захочет учиться…»

Если судья будет платить им за посещение уроков, в мыслях усмехнулась Фелисьен, но вслух ничего не сказала.

- Может быть, он всё-таки мне не отец, – вдруг обронила Франсина. – Я всё думаю об этом… Просто пожалел… Бывает ведь так?

Есть ещё в Париже люди, верящие в сказки.

Нежные и светлые, хрупкие и глупые, словно кружево из Па-де-Кале.

Кажется, Господь любит их больше.

Когда Франсина в новом воздушном чепце покидала её лавку, Фелисьен не знала, смеяться ей или плакать от досады.

 

XIII. Исповедь в Карфагене

Баррикада, чёртова баррикада похитила моих покупателей, усмехалась она. Есть надежда, что с налогами можно будет повременить, но тут уж всё зависит от расположения судьи. Вспомнит ли он, что чуть больше пяти лет тому назад обрёк на гибель её мужа? Пять лет каторги не приговор о казни, спорить не о чем, но бывает так, что слово на бумаге оборачивается смертельной западнёй.

Фелисьен шагала к улице Клопена – с тем, чтобы забрать единственного для неё родного человека, свою доверчивую и упрямую, скрытную и такую искреннюю дочь. Ты на шесть лет сослала её в деревню, прикрываясь отговорками о слабом здоровье Агнес, – так стоит ли осуждать судью де Мьоллиса, забравшего Франсину домой после года встреч? Справедливо ли упрекать дочь, по своей неопытности не понимающую, что раскладывание товаров, беседы с покупателями и ведение расчётов – тоже труд, пусть и менее привычный, чем сбор урожая или стрижка овец? Агнес было скучно в галантерейной лавке, и баррикада была для неё поводом сбежать от надоевших посиделок.

По счастью, уже не нужно было расспрашивать людей, выясняя, кто видел её дочь, и сотрясать воздух криками. Фелисьен точно знала – Агнес на баррикаде. Со своими друзьями-республиканцами.

На сей раз чудище, сотворённое из мешков, старых бочек, досок, сломанной мебели и Бог весть чего ещё, лежало тихо, должно быть, утомлённое событиями прошедшей ночи. Люди не стояли, а сидели, и студентов было заметно меньше. Впрочем, в нескольких шагах от баррикады один из них, похожий на Мориса, но одетый победнее, обменивался с товарищами листами бумаги. Его перчатки были заляпаны чернилами, и он на ходу вносил правки в записи, пользуясь видавшим виды планшетом.

- У нас сегодня будет тихо, мам, – поднялась Агнес ей навстречу. – И я не уйду.

Рядом с дочерью стояла чудесная девушка, просто, но изящно одетая. В светлом льняном платье, чепце с оборочками, из-под которых выбивались вьющиеся белокурые прядки. Простые, но правильные черты, к которым пошла бы любая причёска и любая шляпка. Тёмные серьёзные глаза, тонкие алые губы… Пожалуй, её лицо портил только шрамик на носу.

- Крис…

- Кристин, мама. Это наша Кристин.

Ты вполне могла бы принять её за сестру Кристофа, приехавшую погостить, но это напоминание об апрельской драке удостоверяло личность не хуже паспорта.

Оказалось, что у Кристин жив отец. И для того, чтобы увидеться с ним, она отправилась работать на фабрику. Поскольку фабрик в округе две, а про мануфактуру Обены слышали от Фелисьен, вопросов не возникло ни у кого. Предчувствуя возражения супруги, дядюшка даже поддержал решение девушки ехать в Париж в мужской одежде – «а то мало ли, пристанет кто по дороге…» Его несложно было уговорить, славного подкаблучника месье Обена.

«И зачем ты съехала, Кристин? – сокрушалась мадам Лерой. – Думала, что я разболтаю? И в конце концов, неужели нельзя было по-другому свидеться с отцом?»

Дурёха ты, Фелисьен, думала она про себя. Столько лет не знать, мальчик или девочка лучший друг твоей дочери… Жаль, что Кристоф не парень, – такой славный жених получился бы.

Фелисьен вспоминала скупые письма Агнес. «Были в лесу и заблудились, если б не Крис». «Пошли гулять к пруду. Крис хорошо умеет плавать и меня научит». «Крис говорит, ничего, что отец на каторге, осталась всего пара лет».

Кристин росла непослушной девчонкой – по ночам подбивала детишек выбираться на кладбище, воровала соседские яблоки – просто так, ради азарта, своих и дома хватало. Не боялась прыгать в реку с сильным течением. Она любила бороться – а с кем или с чем, дело десятое – и, похоже, заслужила свою свободу.

Но не место в сердце родного отца.

У месье Мореля была своя законная дочь.

Во второй он не нуждался.

 

Перебивая друг друга, Агнес и Кристин рассказывали о том, что сегодня-то баррикада заработает – вот уже готовится список требований к властям, и стрельбы не будет, а будут честные переговоры. Посему ни одна из них отсюда не уйдёт. Говорят, кого-то после вчерашнего полицейские задержали, а некоторые, вон, уже перешли на их сторону, сказали они, кивая на коренастого улыбчивого инспектора, курившего в паре шагов от завалов. Его чёрный костюм смотрелся чужеродной кляксой на фоне пёстрой толпы, однако баррикадники не опасались странного гостя – за прошедший день улицу Клопена посетили люди всех сословий. Хоть узор одноцветной вышивки в тон и делал сюртук похожим на гусарский доломан, инспектор был в штатском. Фелисьен помнила его – не далее как две недели назад он покупал в её лавке серьги для невесты. С кольцом решил повременить – не знал размера, да и к свадьбе, признался он, надо основательно подготовиться. Эх, инспектор, где твоя избранница и где твоя служба? Но, должно быть, той самой девушки на баррикаде не было – слишком деловито он оглядывал собравшихся.

Кому-то наконец пришла в голову мысль освободить часть улицы – слишком многим было нужно пройти через заграждения. «Это для мирных», – кивнула ей барышня с непокрытой головой, одетая в простое льняное платье.

Своей короткой стрижкой она напоминала Жаннет, но дело было явно не в симпатиях родителей к роялистам. Были вши, безоговорочно определила Фелисьен.

В Карфагене было людно. Знатные посетители, похоже, распугали крыс, а вот тараканов было предостаточно. Осторожно пробравшись к одному из столиков, Фелисьен подсела к даме в зелёном жакете – тоже, кстати, посетительнице её лавки, супруге фабриканта. Вот оно – равенство… Ждать заказа, судя по числу посетителей, придётся долго.

- А я сказала, завтрак – семейная традиция! И если мой Жан уходит на баррикаду, если он живёт и ночует на баррикаде, значит, мы будем завтракать на баррикаде! – вдруг заявила соседка по столику.

Жакет застёгнут на одну верхнюю пуговицу, шляпка съезжает набок, волосы в беспорядке.

Интересно, как отнесётся к этой идее её почтенный супруг, когда вернётся в город из очередной деловой поездки, думала Фелисьен, разглядывая спутницу. Женщина была явно не в себе, но кто успокоит её и отведёт домой, если ненаглядный Жан на баррикаде?

К стойке подошла Азельма Трентиньян – рослая, полная и громкая, она ничуть не изменилась за прошедшие пять лет, и её коротко остриженных, непослушно-курчавых рыжих волос так и не тронула седина.

- Твои дети на баррикаде? – бесцеремонно спросила она состоятельную гостью.

- Да! На баррикаде! – крикнула та.

- А твои? – обратилась Азельма к ещё одной женщине, указав на неё свободной левой рукой.

- На баррикаде! – ответила та хриплым голосом, срываясь на кашель.

- И моя! Моя дочь на баррикаде! – неожиданно для себя подала голос Фелисьен.

- Наши дети на баррикаде! Значит, мы плохие родители! – снова крикнула Азельма, взмахивая половником, словно крестом.

- Мы плохие родители! – вторил ей нестройный хор голосов.

Богатые и бедные, все они кричали об общей невзгоде, осуждая себя и находя радость в этом нелепом единстве. Пожалуй, на этой кошмарной исповеди не хватало только месье Мореля.

 

XIV. Душа монастыря

Только бы отец Шарль сейчас вернулся…

Сестра Аньес стояла у дверей храма.

Будет непросто просить у неё прощения. Так быстро уйти с похорон, толком не обменяться даже несколькими словами… Слова и правда не подбирались. Твоё дешёвое галантерейное красноречие не годилось для утешения.

А ведь год назад, когда погиб Арман, она была одной из первых, кто поспешил тебя поддержать. И толку от неё, если честно, в этом было больше, чем от отца Шарля.

Надо сказать, Шарля сестра Аньес не очень любила. И ещё до того, как Фелисьен получила страшную весть, не раз повторяла, что он мог бы поступить по-другому. Одна из немногих, кто винил Шарля, а не её мужа – пусть в разговорах Армана и пытались оправдать, ссылаясь на отчаяние, её болезнь, голод и «этот сводящий с ума мороз» – в этих словах слишком чётко слышалось признание: он виноват, ограбил священника, преступник и каторжник.

Сестра Аньес так не говорила.

И за одно это Фелисьен была ей благодарна.

 

Вместо того, чтобы утешать её, спросила об отце Шарле. Пока не приехал. Всё там же, у епископа. Когда ей так нужна исповедь, а сестре Аньес – утешение…

Как, похоже, многим, слишком многим в этом округе, одержимом баррикадой.

- Сестра Аньес, тогда, прошу вас, передайте ему…

- Я больше не сестра Аньес.

Где-то я это уже слышала, думала Фелисьен…

- Я решила уйти из монастыря. – В её усталых, порозовевших от горя глазах – твёрдая решимость. – Сестра Мария сердилась на меня… Не дала обряжать тело. Не хотела пускать меня в церковь проститься с Аленном. Говорила, что я слишком сильно предаюсь земным страстям, скорби о том, кого давно должна была забыть…

Он был ей дороже, чем возлюбленный. Эта привязанность, самая сильная из тех, что связывали сестру Аньес с мирской жизнью, была сродни и материнской любви, и страсти женщины, надолго разлучённой с супругом.

В годы наполеоновских войн Фелисьен видела много таких, без конца деливших свои тревоги и своё горе с её матерью. Мужья шли воевать – без надежды на возвращение. А женщины ждали. Иди на смерть, обрекай на смерть других, но выживи. Рискуй, стреляй, пей за победу, находи утешение в объятиях случайных женщин, но, пожалуйста, будь живым…

Кто-то возвращался – и снова шёл на войну.

Кто-то приходил в давно оставленный дом обездоленным калекой.

Кто-то по-страшному пил, колотил жену, кричал во сне, рисковал – насколько можно было рисковать в мирной жизни, вновь искал смерти… Кто знает, есть ли кто из этих вояк среди защитников баррикад?

 

В последний раз Фелисьен виделась с Аленном Видье в кофейне, этой весной – похоже, он с подчинёнными отмечал успех очередной удачной операции. За тремя сдвинутыми столами полицейские пили за Тень, за прекрасных дам и за порядок в Париже.

Он кивнул ей, когда она проходила к своему столику. Было бы невежливым не поздороваться со стражами порядка в ответ.

- Мадам Лерой! – вновь окликнул он, и у Фелисьен возникли опасения, что он предложит разделить с ними трапезу. – Вы не забудьте, обращайтесь, когда помощь потребуется! Будем вас защищать.

- От кого? – недоумённо спросила она, вопреки обыкновению не став шутливо желать ему и себе, чтобы помощь не понадобилась.

- Ну… от воров, к примеру! – ответил Видье. – От цыган…

Должно быть, в этот тёплый денёк Эвер снова невовремя попался на глаза старшему инспектору.

Фелисьен не льстила себе надеждами. В этих обещаниях было что-то от комплиментов, но было бы странным видеть в них нечто большее, чем дежурную галантность со стороны офицера, а также следствие горячительного. Трапезундской принцессы из неё не выйдет. Да и злосчастный огненноволосый цыганёнок на дракона не потянул бы…

Инспектор Видье, бедный потомок рыцарей.

Тот, кому было некого и не от кого защищать…

- Хоть один из нас должен был остаться в миру, – проговорила сестра Аньес.

«Хоть один – пока жива Франция…» Фелисьен представила монахиню читающей книгу сказок. Не детишкам из приюта, а ей самой, девяти- или десятилетней.

Так они с Арманом, сменяя друг друга, читали больной Агнес. Фелисьен – стараясь, чтобы звучало ровно и красиво, как в школе на уроке, Арман – спотыкаясь на длинных словах и иногда добавляя пару предложений от себя. Книга была тайно позаимствована из библиотеки монастырского приюта отцом Шарлем.

Должно быть, дети из благородных семей видят в этих историях нечто большее, чем мы, простые ребятишки…

«Я буду помнить вашего Аленна», – тихо произнесла Фелисьен.

 

Сестра Аньес была для неё душой монастыря. И теперь она была готова превратиться в тень… Гиблая осинка у кладбищенских ворот.

Они всё-таки присели на ступени церкви. Клод приложила правую руку к каменной стене. Фелисьен забеспокоилась, не закружилась ли у неё голова, но одного взгляда на лицо бывшей монахини хватило, чтобы понять: прощается.

- Но ведь так нельзя, – настойчиво повторила Фелисьен. – Нужно будет поговорить с отцом Шарлем, я уверена, он встанет на твою защиту, он не позволит этой сестре Марии…

- Сестра Мария хотела, чтобы я осталась, – ответила Клод.

- Ты теперь вернёшься к своей семье? – Фелисьен не помнила, не могла представить, что это за люди. Может быть, братья, сёстры, их дети?

- Когда я уходила в монастырь, то отказалась от всего. Я подписала соглашение… Это было против воли родных.

- А наследство Аленна?

- Уйдёт к одной из побочных ветвей рода.

- Как ты будешь жить теперь? Может быть, всё-таки стоит дождаться…

- Я сделала свой выбор, госпожа Фелисьен… Пойду искать какую-нибудь работу. Этого я не боюсь.

- Может быть, ты согласилась бы устроиться ко мне в лавку? Я как раз ищу работницу, да и комната пустует… Правда, вторую койку мне всё-таки придётся сдавать.

Клод Видье – хорошо хоть из-за имён в этом доме не будем путаться – согласилась.

Как бы только отучить её называть тебя «госпожа Фелисьен»…

- Я готова идти, – сказала она, перебирая в руках маленький чёрный мешочек. Должно быть, внутри чётки, молитвенник и смена белья… хотя смена белья уже точно сюда не поместилась бы.

- Клод, – Фелисьен словно пробовала на вкус непривычное имя, – а где твои вещи?

- У меня всё с собой.

- Эх, сестра Аньес, в моём платье вы просто утонете! И в платье Агнес тоже. А вашу рясу рано или поздно придётся стирать, кстати, помню я один случай…

- Ох уж эти францисканцы, – откликнулась Клод, и на её усталом лице впервые за этот длинный день появилось некое подобие улыбки.

 

Их двоих и правда хватило на то, чтобы за один раз перетащить нехитрые пожитки сестры Аньес – пока ещё сестры Аньес – в галантерейную лавку. Комната с двумя кроватями, пустовавшая со времён отъезда Кристофа, пришлась ей по вкусу – по крайней мере Фелисьен хотелось в это верить. Платья в самом деле оказались велики, и мадам Лерой дала себе слово в следующий вечер сесть за иголку – не ходить же её работнице в тёмной суконной рясе? А пока оставалось украсить Клод в меру своих сил. Оживить её одеяние небесно-голубым поясом, вместе с ней подобрать к нему красивую брошь, предложить серьги…

Уши у неё были проколоты – было достаточно только немного протолкнуть крючок.

Фелисьен давно не видела таких густых волнистых волос, долгие годы спрятанных под монашеским покровом. Было приятно расчёсывать их, любуясь этой красотой во время беседы о тонкостях галантерейного дела. В свои годы Клод была чудо как хороша, а крошечные искорки-веснушки только добавляли жизни её образу. Ведь наверняка нашёлся бы какой-нибудь симпатичный вдовец, готовый предложить ей руку и сердце, улыбнулась Фелисьен.

- Я ушла в монастырь, потому что не хотела выходить замуж, – ответила Клод.

К счастью, она сама поспешила сменить тему неловкого разговора, вернувшись к хозяйственным вопросам, и в очередной раз терпеливо выслушала жалобы Фелисьен на «этих проклятых республиканок».

 

XV. Сделка с Тенью

Баррикада была малочисленна – сплошь одни женщины и дети. Это хорошо, думала Фелисьен, поиграют и разбегутся, и никто не будет стрелять. Однако собравшиеся были настроены решительно. И Анна Морель в своём шёлковом платье с кринолином, и Кристин в льняном – у обеих подол уже донельзя заляпан. И её Агнес, сидящая по соседству с Эвером. И уличные детишки, и девушки из рабочих…

- Дома увидишь сестру Аньес – не удивляйся, – сказала дочери Фелисьен. – Я взяла её на работу в лавку, раз уж ты мне не помогаешь…

Разом переменившееся лицо дочери. Её отчаянный взгляд – сперва на мать, затем на детишек с улицы Клопена.

- Ты выгоняешь меня из дома?

- Агнес, дурёха… – Фелисьен порывисто обняла дочь. – За кого ты меня принимаешь? Пойдём домой.

- Я не могу – баррика…

- Обязательно приходи к ужину, – перебила её мать. – Можешь взять с собой Кристофа, мы будем рады.

Что с того, если они покинут баррикаду? Неужели считают, что уличные посиделки в пыли и на жаре могут что-то изменить?

Но этих вопросов Фелисьен задавать не решилась – предчувствуя новый приступ упрямства.

Всё-таки не надо пока рассказывать про чепец…

 

На обратном пути ей встретился месье Морель. Товарищ по несчастью. Растерянный. Измученный. «Мои дети на баррикаде, – говорил он какому-то высокому мужчине, одной рукой сжимая набалдашник трости, второй – теребя цепочку часов, – на этой баррикаде и не хотят уходить…»

Памятуя о характере Анны, Фелисьен представляла, какой спектакль могла пропустить. Хотя отец девушки вряд ли решился бы даже грозить ей наказанием.

Бросив ещё один взгляд на несчастную белую лилию в петлице Мореля – как вообще ему удалось в таком виде подойти к этим горячим республиканцам? – Фелисьен развернулась и поспешила к баррикаде.

Анна её уж точно бы и слушать не стала.

Кто знает, известно ли ей о прежних похождениях отца? И как она отнесётся к тому, что её единокровная сестра наравне с мужчинами трудится на оружейной фабрике, ютится в каморке и не может позволить себе украшений дороже простой ленты?

Фелисьен склонилась над Кристин, сидевшей у подножия баррикады, и сказала ей:

- Крис, твоему отцу плохо. Очень плохо. Того и гляди застрелится. Поговори с ним.

Кристин, несколько обескураженная, последовала за ней. Подошла к скорбному месье Морелю.

- Мне сказали, ты сейчас будешь стреляться, – недоверчиво произнесла она.

Фелисьен не стала их подслушивать – отправилась в лавку. Дай Бог у месье Мореля будет хоть одна хорошая дочь…

 

Сестра Аньес потихоньку осваивалась в галантерее. Жаль, что с её ростом будет сложновато дотягиваться до верхних полок, даже встав на лавку. Но её изящные руки не боялись работы, и глядя на то, как она отмеряет кружево для счастливой нежданной гостьи, Фелисьен вспоминала, как зимой они вместе украшали храм к Рождеству. Платье Девы Марии из обрезков синего шёлка в ковчеге. Белая шерсть игрушечных овечек. Алые ленты на еловых венках.

Про налоги Клод уже знала. Не хватало пятидесяти франков – это уже после того, как в отсутствие Фелисьен ей удалось продать довольно дорогую брошь. Но как назло, сумма не сходилась.

- А что если я пойду торговать на улицу? – вдруг спросила Клод. – Всё равно почти все покупатели в кофейне, да и в трактир можно будет заглянуть, у них дела идут в гору…

- Клод, там же эти барышни! – возразила Фелисьен. – Такие легко обидят, засмеют…

Странно, что благородных девиц она теперь боится больше, чем воришек.

Но Клод не боялась.

 

А месье Морель снова сидел в кофейне. Локти на столе, руки обхватили голову. Мадам Дюпон суетилась рядом с ним, подавая кофе. На её обеспокоенные вопросы он отвечал тихо и односложно.

Вся беда в том, что у него так рано умерла жена, думала Фелисьен. Осталась бы жива – воспитала бы дочь порядочной девушкой, выдала бы замуж на радость отцу…

Фелисьен задумалась о том, что было бы, если бы Арман остался в живых вместо неё – не год назад, а в ту страшную зиму. Не было бы, наверное, этой нелепой кражи. Но были бы похороны, а похороны зимой дело затратное… Может быть, отец Шарль помог бы. А дальше? Переезд на Клопена? Новые долги?

Он бы сломался, рано или поздно сломался без неё. И Агнес, может быть, навсегда осталась бы у Обенов.

Страшно смотреть на этих мужчин, о которых некому позаботиться.

Вот и барышня в пурпурно-розовой блузке, сидевшая за соседним столиком, тоже так думала.

Фелисьен видела её несколько дней назад, когда она появилась в её лавке. По виду – нечто среднее между обитательницей борделя и работницей мануфактуры – вроде всё прилично, но… Эти золотисто-рыжие кудряшки, выбивающиеся из-под небрежно повязанного фиолетового платка в тон юбки с затейливым, но не кричащим узором. Этот глубокий вырез, то и дело сползающий несколько ниже дозволенного, – такую оплошность в костюме могла бы исправить косынка на груди, но обладательница смелого наряда сквозь пальцы смотрела на модный этикет. Эти порывистые движения рук, больше приставшие мальчишкам-газетчикам – Фелисьен с опаской думала, не смахнёт ли она что-нибудь ненароком – собирать пришлось бы долго.

- Меня зовут Дезире, Дезире Роше, и я в Париже недавно. Сейчас ищу работу, – отрекомендовалась посетительница.

Подобрав гостье ленту под цвет платья – а с тканью ей удивительно повезло – Фелисьен была готова пустить в дело ножницы, но услышала:

- Ой, вы подождите, не режьте! Мне пока нечем заплатить, то есть деньги пойдут на аренду койки… Вы пока отложите – найду работу и обязательно заберу.

Мало кто обрадуется такому заявлению, но её честность подкупала. Ничего, Дезире, на сиреневые ленты нынче спрос небольшой, и к твоему приходу точно всё не раскупят.

А сейчас Дезире сидела за столиком кофейни и, по-прежнему порывисто жестикулируя, делилась с посетительницами своими идеями – должно быть, какое-никакое образование у девушки было.

- Мы женщины, и мы в силах остановить эту войну! – говорила она не хуже Мориса на баррикадах. – Потому мы все должны пойти к баррикадам и встать между ними – полицией и республиканцами! И когда они начнут стрелять друг в друга, мы встанем между ними – не будут же они стрелять в женщин!

Дезире слушали с интересом, но лезть под пули желающих не находилось.

- Там на баррикадах неспокойно? – встревоженно спросила Фелисьен.

- Да что там, – ответила одна из слушательниц. – Всё так же, вон, глядите, студенты оттуда в кофейню ходят…

Так я и буду всё лето бегать от лавки до Клопена и обратно, думала Фелисьен, в очередной раз убедившись, что с Агнес всё в порядке, что республиканцы передали судье список требований, но уходить не намерены, а то всё разберут. Рядом с баррикадой дежурил отряд полицейских. Один из них – тот самый, с похорон, медные волосы прикрывает грозная треуголка, – приветственно кивнул ей. Максимилиан Ру, вот как в разговоре называла его Клод, а ты снова не подошла поздороваться...

 

- Странная девица эта Дезире, – неодобрительно заметила мадам Дюпон на кухне, куда Фелисьен заглянула на правах доброй знакомой. – Говорит, что хочет найти работу, да не больно-то она её ищет. Я ей в кофейню предлагала – так она сидит, думает. Говорит, что выбирает.

Между чем и чем выбирает красавица Дезире, трудно было представить. На мануфактуру её бы точно не взяли, а в бордель, судя по всему, её не тянуло. Помнится, и Фелисьен в день встречи заявила ей, что нуждается в помощнице и готова предоставить кров, но Дезире в самом деле не проявила настойчивости.

- Ну разве так ищут работу? – возмущалась обычно терпеливая и любезная мадам Дюпон. – И всё-таки сидит у меня, хорошо хоть посетителей не распугивает. Много говорит, пьёт чай… кто бы знал, на что она живёт и кто ей платит?

- Не могу представить такого кавалера, – улыбнулась Фелисьен.

- Да какие тут кавалеры? Я тут думаю, для чего она с людьми говорит… Вон листок ещё принесла, записывает что-то… Что если она и есть тот самый Тень?

Слухи о том, что Тень женщина, в городе, конечно, ходили. Но эта легенда представлялась Фелисьен самой нелепой из всех… хотя и ей было уделено немного места в статье «Полицейская утка». Кто-то из таинственных «анонимных источников», по словам журналиста, рассказывал о женском голосе неуловимого агента. «Берегитесь, месье Тень!» – нет ли в этом издёвки?

На столике, за которым собрала своих слушательниц Дезире, и правда лежал потрёпанный листок – судя по виду, его уже складывали в восемь раз. К тому времени мадемуазель Роше несколько сменила тон и теперь призывала женщин подписать петицию.

- У этих – на баррикадах – ничего не получится, потому что они забывают о женщинах! – заявляла она. – Мы подпишем это, а потом пойдём в мэрию, для того, чтобы они признали наши права!

Фелисьен внимательно прочитала листок, исписанный с двух сторон. Поняла меньше половины. Право на образование – а, это то, что говорили те самые республиканки, что-то про доход, ещё про налоги… Дезире объяснила – это всё для того, чтобы женщинам больше платили. Сама она работу, кстати, так и не нашла.

На вопросы о баррикаде мадемуазель Роше отвечала уклончиво. «Обречена на провал» – всё, что она хотела об этом сказать. Фелисьен было неприятно, что её считают дурой.  С другой стороны, что можно было услышать здесь, в кафе, среди толпы женщин разных возрастов и сословий?

Подпись Фелисьен была, кажется, уже восьмой в списке. Заодно пообещала этой Дезире сдать ей койку – переезжайте хоть сегодня, мадемуазель, помогу с вещами, конечно, понимаю про деньги, всего десять су.

Говорят, столько стоит место в ночлежке. Если повезёт, то не на полу.

Плати сколько хочешь, забери себе хоть все четыре мотка этих сиреневых лент, только спаси мою дочь!

 

XVI. Как рушится мир

Агнес сидела на баррикаде с детьми. Те самые две девочки – Агеста и Мари. Чуть выше их угнездился Эвер, в руках железная миска и ложка.

- Обедаем, – гордо заявил он. – В Карфагене похлёбка наваристая!

Цыганёнок был не единственным участником этой уличной трапезы. Несколько девушек тоже не собирались отходить от баррикады хотя бы на шаг – даже на время приёма пищи.

Агнес выслушала мать с большим недоверием, но, казалось, была рада тому, что Фелисьен что-то подписала. И даже согласилась отлучиться ради такого в кофейню. Две неразлучных замарашки последовали за ней.

- Вы хоть писать-то умеете? – полюбопытствовала Фелисьен и запнулась, испугавшись, что девочки захотят вернуться.

- А то как же! – откликнулась Агеста. – Имя и фамилию. В приюте научили.

Застенчивая Мари молча кивнула, подтверждая слова подруги.

Угадывать их фамилии было бы любопытным развлечением, но сейчас Фелисьен одолевали совсем другие мысли. Запереть в доме, скрутить, спрятать одежду… Боже, что за дикость… Только бы задержать их до того, как всё начнётся… Уговорить эту Дезире заболтать их – у неё язык хорошо подвешен… А если баррикады начнут громить только через несколько дней?

В конце концов, что если она себе всё навоображала? Несведущий в делах дамских украшений, вечно усталый месье Дюпон. Максимилиан Ру, державший под руку сестру Аньес на похоронах. Улыбчивый инспектор, подумывающий о свадьбе… Кто из них будет стрелять в женщин и детей?

А кто из них схватил твоего мужа, Фелисьен?

Кто поставил тебя на край гибели?

Если бы не отец Шарль, ты бы так и окочурилась в холодном доме на Сен-Мерри, где вряд ли оставалась хоть одна корка хлеба.

Всем было наплевать, что ты не могла даже подняться с постели.

Им нельзя доверять, думала Фелисьен. Но как же хотелось верить, что полицейские тоже могут быть людьми...

У месье Дюпона жена и маленький сын. У того инспектора – невеста.

Как они могут стрелять в тех, кто остался на баррикаде?

 

Ты не можешь управлять своей дочерью, Фелисьен. И приезжая барышня Дезире тебе не нянька.

Ваша делегация её несколько удивила. Мадемуазель была, пожалуй, уже сильно утомлена – от таких выступлений умаялся бы, пожалуй, и бывалый полицейский агент. Дезире уведомила, что петиция уже подписана и отправлена, а голоса детишек – «это хорошо, конечно, буду знать, если что». Отвлекать её от кофе смысла, пожалуй, не было, тем более что вскоре барышня и сама решила покинуть пустеющее заведение.

Если бы Агнес была ровесницей Агесты, может, и получилось бы. Дверь на засов, свет потушить… Хотя кто знает, в каком возрасте её дочка научилась вылезать из окна? Ох уж эти Обены, испортили мою Агнес, вздыхала Фелисьен, в глубине души понимая, что совсем не знает свою брошенную дочь.

И что теперь – бежать за ними? Хватать их за руки? Умолять, кричать, поднимать скандал, вызывать полицию, которая сейчас всю дорогу дежурит на баррикадах? Что сказать им? «Моя дочь меня не слушается?» Им и самим не по душе эти сборища, но что они могут сделать? Кажется, в ходе её последнего визита бедняга Ру пытался договориться с баррикадниками, просил их разобрать завалы хотя бы на время проверки – но стоило ему произнести «возведение баррикад не нарушает закон», как все его усилия пошли прахом.

И всё так же за столиком в углу сидел несчастный месье Морель. Снова один.

Пускай сам уже вытаскивает своих детей, подумала Фелисьен, но вспышка гнева быстро прошла. Общая беда. И каждый не в силах сделать хоть что-то.

Она присела напротив Мореля. Тот не возражал – да, похоже, и не заметил.

Заказать кофе. Венский, любимый. Одолжить у мадам Дюпон хороший ножик. Чуть не забыла с этой баррикадой…

Конверт, полученный по пути в кофейню, – странно, что письма ещё ходят, и хорошо, что почтальон знает её в лицо.

Не налоговое извещение – и то ладно.

Всё-таки было плохой мыслью вскрывать письмо здесь. Двое студентов – один тот самый, в белой шляпе – приближались к их с Морелем столику.

Кажется, её они не заметили.

- Месье, не хотите ли подписать нашу прокламацию…

- Отстаньте! – прикрикнула на них Фелисьен. – Не видите, человеку плохо…

- Ему сейчас не до вас, – пыталась отразить наступление подоспевшая мадам Дюпон.

Мы загнаны в угол, думала Фелисьен. Как там говорят – надо держать оборону? Будем держать – и она словно щитом отгородилась от этих непрошеных свидетелей развёрнутым листом бумаги.

Впрочем, так читать было донельзя неудобно, и она переставила сахарницу ближе к краю стола, словно этот маленький блестящий бастион был в силах отделить их от публики и отстоять душевный покой.

- Мадам, а что случи…

- Кажется, мы невовремя, – раздался из-за спины ещё чей-то голос.

Фелисьен заливалась слезами – как в тот вечер, когда узнала о гибели мужа, и вид у неё, должно быть, был не менее жалким, чем у осиротевшего месье Мореля.

 

Уважаемая Фелисьен!

Я не в силах обращаться к тебе «мадам Лерой», так как знаю тебя с детства. И любил всю свою жизнь. Я виноват перед Богом и перед тобою, но перед тобой больше.

Когда ты лежала в болезни и твоего мужа осудили, в этом тоже, каюсь, был виноват я. Он не крал у меня подсвечники. Я их сам спрятал, а потом заявил на него в полицию. Меня обуяла похоть и гордыня. Гордыня от того, что я вынужден носить сутану, когда рядом с тобой такой низменный червь, как он. Я не горжусь тем, что я сделал, и не прошу меня понять и простить…

 

Кажется, мадам Дюпон принесла кофе.

Кажется, кто-то ещё подходил и спрашивал, не нужна ли помощь.

Только эти люди превратились в пятна. И голосов было почти не слышно.

Чтобы разрушить мир, не нужно никаких баррикад.

 

«Вынужден уехать навсегда…»

Вот и всё, Фелисьен.

Тех, кто любил тебя, больше нет.

Твой Арман, самый честный человек на свете, погиб из-за ложного доноса.

А тот, кого ты в мыслях уже никогда не назовёшь отцом Шарлем, погубил и его, и себя.

Не от любви к тебе, как это бывает в слезливых историях барышень из борделя. От того, что не мог понять других людей – в том числе и того, кто заботился о тебе, твоей умирающей матери и вашей маленькой дочке – долгие и тяжёлые тринадцать лет. Кто день ото дня изнурял себя работой, каждый вечер терпел твои упрёки и жалобы, делал всё, что было в его силах, только чтобы спасти тебя от нищеты, горестей, болезней…

Тот, о ком всю жизнь заботились, вряд ли может это понять.

И твоя Агнес – точно не будет сидеть в лавке, раскладывая кружева. Если за цветком не ухаживать, он погибнет. Если забыть о дочери – она уйдёт. Сколько бы ты ни кричала ей вслед, сколько бы ни умоляла её вернуться.

 

«Я эгоист, но не предатель», – писал тебе Шарль. Кто бы знал, что он теперь понимает под предательством? И будет ли считаться этим тяжким грехом разглашение письма – этой страшной и неправильной исповеди, предназначавшейся только для твоих глаз?

 

Ты поймала Агнес неподалёку от баррикады. «Ну, что ещё ты придумаешь, чтобы увести меня отсюда?» – казалось, говорил её недовольный взгляд. Но письмо в руках и непривычно тихий голос матери возымели своё действие.

Они присели на ступенях церкви Преображения – дальше от товарищей дочь уходить отказалась – и  Фелисьен начала читать письмо. Пропуская всё, что было о любви, то и дело запинаясь на середине фразы.

- Мама, ну что ты там высматриваешь? – не выдержала Агнес, заглянув через плечо. – «Любящий тебя вечно, твой и только твой, Шарль»?!

Вот теперь она будет винить тебя в гибели отца. Подозревать в измене. Осуждать за то, что ты не отказалась от помощи Шарля. Человека, которого ты, как и её, много лет назад перестала знать…

- Да я сама его убью! – вскипела Агнес.

- Тихо, – Фелисьен оглянулась, опасаясь, что кто-нибудь сейчас выставит их с церковного двора. – Больше мы его не увидим. Никогда-никогда.

И она поднесла ладонь к глазам, притворившись, что хочет избавиться от соринки.

- Я сейчас пойду в мэрию, – сказала Фелисьен.

- Добиваться, чтобы отца Шарля наказали?

- Нет. Требовать, чтобы они оправдали Армана. Он не каторжник. Твой отец честный человек. И всегда им был.

Это важно даже сейчас, Агнес.

И плевать, чем честь отличается от совести.

 

XVII. Доказательство вины

Верная своему слову, Фелисьен поднималась по ступеням мэрии. Гомона, столь привычного в дни судебных процессов, не было – все, кто мог шуметь, переместились к баррикаде или в полицейский участок. Никому не было дела до властей. В городе правила иная стихия.

Фелисьен побаивалась судебной власти – всех троих, несмотря на то, что Рейнар нередко посещал её лавочку. Это в галантерее она могла уболтать его и уговорить на новые покупки, а вот его каверзные вопросы в ходе судебных заседаний повергали людей в трепет. Говорят, что Лис мог всего парой слов в конце речи полностью изменить смысл всего сказанного ранее. Неудивительно, если вспомнить, что с Вороном они лучшие друзья…

Кто знает, возможно, Одри рассказывала о ней судье де Мьоллису? Кем ты будешь для него – доброй знакомой дочери или свидетельницей её неприглядного прошлого? Или, возможно, цепкий ум судьи хранит память о фамилии Лероя, каторжника, осуждённого за кражу? Франсина верила, что её отец хороший человек, и Фелисьен хотелось, чтобы девушка была права.

За столом в приёмной сидел Жерар Крейвен. Несмотря на жару, прокурор был облачён в старомодный бархатный редингот цвета спелой вишни. Служитель закона перебирал в руках изысканное бронзовое перо и, по всей видимости, скучал в отсутствие спутников.

- У меня к вам два вопроса – налоги и ещё один, – неловко начала Фелисьен после традиционного раскланивания.

- Про на-на-на-на-налоги это не ко мне, – заметил прокурор. – То есть вы могли бы дать мне де-де-де-денег, но…

Его попытки произнести слово «сборщик» могли бы по чистой случайности вызвать дьявола. Фелисьен понимающе закивала и решила перейти ко второй части штурма.

- Пять лет тому назад, месье Крейвен, вы рассматривали дело моего мужа Армана Лероя. Которого обвинили в краже и осудили на каторгу. На пять лет.

Ворон не помнил. Но письмо с готовностью взял.

Странно, при чтении с листа он не заикается, думала Фелисьен, прислушиваясь к его бормотанию.

Впрочем, уже на третьей фразе прокурор многозначительно хмыкнул и замолчал.

Фелисьен стояла в шаге от его кресла, уставившись в пол.

Ожидание приговора прервал голос Крейвена. Прокурор собирался направить её в полицию, чтобы стражи порядка разыскали и арестовали отца Шарля. То, что Фелисьен была не в восторге от этой идеи, его несколько удивило. Он недоумённо пытался разъяснить ей про «до-до-до-доказательства вины», на что просительница возразила:

- У меня есть письменное признание. И люди, которые знают его почерк. И другие его записи найдутся, если надо.

После получаса мучительной диктовки Фелисьен была готова покинуть мэрию с текстом «апе-пе-пе-пе-пе-пе-пе-пелляции», когда заметила неловко сидящего у двери приёмной худощавого мужчину в строгом чёрно-белом костюме. Сборщик налогов. Должно быть, невольный слушатель их беседы. Впрочем, вряд ли она его заинтересовала – молодой чиновник смотрел в окно, пытаясь понять, что сейчас происходит на улице.

- А я налоги хотела сдать, – довольно произнесла Фелисьен. Не за жильё, так хоть за лавочку, а там, может, судья замолвит за неё словечко…

- Это хорошо, но я тут вроде как арестован, – он смущённо посмотрел на собеседницу.

Фелисьен в замешательстве разглядывала его, не видя ни кандалов, ни решёток. Вопрос «Что вы натворили?» был бы сейчас крайне неуместен.

- Судья велел никуда не выходить, – торопливо пояснил он. – Тем более что и на улице беспорядки… Второй день беспорядки. А выходить запретили сегодня. Пару часов как.

- Ну раз уж вы всё равно тут сидите, может, возьмёте деньги и запишете тут, что я, Фелисьен Лерой, заплатила налог?

Сборщик, кивнув, потянулся за книгой в кожаном переплёте. В то время как Фелисьен беспокойно пересчитывала увесистые монеты, служитель казны, приосанившись, привычно перелистывал страницы ведомости.

 

- Эти надо мной, конечно, смеялись, но ведь были и те, кто купил! – оповестила её Клод по возвращении с улицы Клопена. В мыслях Фелисьен от души благодарила Азельму Трентиньян, рыжую и громкую, – за то, что та любила украшения и была готова платить.

К ней, должно быть, мало кто так заглядывал. А самой поди отлучись из трактира – целыми днями за кастрюлями, и оставить всё это не на кого, хоть бы и на полчаса. Муж Азельмы, краснолицый и неряшливый Жорж Трентиньян, крайне редко бывал трезвым, и ещё реже был способен присматривать хоть за сковородой с яичницей.

- Клод, не могла бы ты сопроводить меня в монастырь? Тут такое дело… Мне нужны записи отца Шарля.

- Для чего, Фелисьен? – ну наконец-то не «госпожа», заметила мадам Лерой.

- Юридический вопрос… – начала Фелисьен и сбилась. – У вас ведь есть какие-нибудь его записи, хоть в приходских книгах… Он написал мне письмо. Из которого следует, что Арман был невиновен! Я была с этим в мэрии. Мне сказали, нужно подтвердить, что это его почерк!

Храни тебя Господь, сестра Аньес, не задающая лишних вопросов.

 

- Да, это его почерк, – кивнула она, оторвавшись от письма после нескольких первых строк. – Ты считаешь, что я могу читать дальше?

Они с Клод всё ещё сидели в притворе церкви – к счастью, сестра Мария в то время удалилась на поиски книги.

- Про Армана – читай. Это нужно.

- Эх, отец Шарль… – еле слышно проговорила бывшая монахиня.

Сестра Мария ещё не успела вернуться, когда в дверях показался невысокий силуэт в монашеской рясе. Не Шарль. Другой мужчина. Другой священник, сердито одёрнула себя Фелисьен.

Лёгкие светлые волосы не дружат с гребнем. Ряса помята и, пожалуй, немного велика. Надо же, францисканец. Совсем молоденький.

Где ты был, отче, когда на улице Клопена проливалась кровь?..

- Монсеньор епископ направил меня сюда в связи с долгим отсутствием отца Шарля… – надо же, говорит как по писаному. Точно только из семинарии. – Вы монахиня?

Он в недоумении уставился на сестру Аньес – ряса в сочетании с легкомысленными украшениями производила странное впечатление.

Amor vincit omnia, вспомнила Фелисьен.

Кто знает, что стало с этой надписью, выцарапанной на подоконнике в часовне?

Но коронованной буквы А на брошке сестры Аньес, по счастью, не было.

- Я была монахиней, святой отец…

- Отец Клод.

- Ты никогда не останешься без тёзки, сестра Аньес, – улыбнулась Фелисьен. – Что тут, что у нас…

 

Вместо тяжёлой книги сестра Мария принесла несколько выпотрошенных писем.

- Я всё верну, – пообещала Фелисьен.

Но монахиня уже спешила встретить новоприбывшего. Для неё, казалось, не могло существовать двух задач одновременно. Кого же ты высматривала во время уличных боёв, сестра Мария?

- Мне нужно будет поговорить с отцом Клодом, – виновато произнесла сестра Аньес. – Когда вернёмся из полиции.

Это было чем-то большим, чем просьба.

Фелисьен было тревожно.

Ты ведь вернёшься к ужину, Аньес? Ты ведь останешься работать у меня в лавке?

Всё повторяется, Боже ты мой… И было бы глупо и нелепо удерживать взрослую женщину от её собственного выбора. Ту, что двадцать лет назад отказалась от всего – потому что родные пытались её вынудить, сломать, присвоить и отдать другим. И не так уж важно, кем был её несостоявшийся жених. Клод не сказала «замуж за нелюбимого». Не сказала «замуж за плохого человека». Просто «не хотела выходить замуж».

 

За оградой церкви их ждали новые слухи. О том, что судья сменил траур на костюм цвета французского флага и потешно смотрится в ярко-синей бонетке с кисточкой. Что он пошёл на баррикады и пытается убедить республиканцев «разойтись по-хорошему». Что он уже вызвал Национальную гвардию, конницу и пушки, и скоро всю улицу Клопена сровняют с землёй, как пехотинцев Наполеона при Ватерлоо.

Часть этих слухов, правда, всё-таки имела под собой основание. От баррикады доносились громкие крики: «Я сказал вам, я арестовал всех сборщиков налогов! Ни один из них не покинет округа! Расходитесь, пока не пришла гвардия!»

Так мог бы орать в приступе белой горячки Жорж Трентиньян.

Но то был голос трезвого человека, судьи Франсиса де Мьоллиса.

 

XVIII. Гибель баррикады

Добираться до полиции им всё-таки не пришлось.

Поскольку за столиком у окна в кофейне сидел измученный месье Дюпон, в разгар этой сумятицы нашедший время заглянуть к жене и заодно перекусить.

- Добрый день, месье Дюпон! – поприветствовала его Фелисьен. – А кто у вас в полиции гео-графический эксперт?

- Ну, в некотором роде я… – рассеянно ответил полицейский.

- Мне нужна ваша помощь! – радостно откликнулась мадам Лерой.

Узнав, что от него требуется, и взглянув на заверенное самим прокурором заявление, Дюпон уточнил:

- Вы, должно быть, имеете в виду графологическую экспертизу?

Фелисьен стало неловко. Как пять лет тому назад, когда она перепутала аквамариновый с амарантовым при сборе заказа.

Сестру Аньес он вскоре отпустил – должно быть, пожалел. Читал вдумчиво и бесшумно, говорил обстоятельно и вежливо, только между делом пробурчав: «Ох, не дадут отдохнуть человеку…»

Дело с экспертизой было улажено, и Фелисьен могла спокойно отправляться на поиски судьи. Ей хотелось поскорей покончить с этим делом – неловко бродить по улицам с кучей бумаг, в то время как в округе шумит баррикада.

И де Мьоллис, как довелось слышать, тоже при баррикаде.

 

Но судьи там не было.

И не было слышно голосов.

Баррикада два дня была пёстрой – разноцветная одежда, красные флаги…

А теперь словно почернела, как земля после дождя.

Женщины и дети. Совсем мало парней. Ни одного полицейского.

В руках у них – оружие.

Стражи порядка столпились на расстоянии. Максимилиан Ру не даёт пройти месье Морелю. Тихий голос, обращённый скорей к себе самому, нежели к собеседнику: «Мы говорили им, что гвардия придёт… Просили перенести баррикаду, убрать хоть на время…»

Поздно.

Барышня Анна Морель, в своей белой шляпке сидящая на самом верху, словно позируя для портрета.

Рыжий и вечно непричёсанный Эвер – ближе к подножию, сжимает в руке пистолет.

Кристин – снова одетая мальчиком, в широкой красно-рыжей рубахе.

И глухой повторяющийся звук – хряп-хряп-хряп-хряп – люди ведь так не ходят – от приближающейся к улице Клопена колонны. Одинаковые люди в чёрных мундирах. Белая перевязь крест-накрест на груди у каждого.

Вооружены. И эти вооружены.

Чья-то рука, крепко схватившая тебя за плечо. Жёсткий голос со спины: «Мадам, отойдите, будет только хуже…»

Кристин, что же делать… Крикнуть, позвать её – попадёт под пули.

Вы с Морелем – со стороны гвардии. И каждый уже ничего не в силах сделать.

Чёрт побери, где моя дочь? Каждый крик может погубить человека.

Залпы выстрелов.

Гвардейцы стреляют. Дети – стреляют.

Развалины баррикады.

Месье Морель – не видно лица, как только держится на ногах. Словно мертвец, которого уносит с поля боя бледный Максимилиан Ру.

Анна – шляпка слетела с головы. Измятый зелёный шёлк заляпан грязью. Некогда белая блузка залита кровью. Тонкая рука в перчатке до сих пор сжимает пистолет – ну кто, будь он проклят, дал этой дуре пистолет?

Рука с браслетом из дешёвых алых бусин в три ряда. Коротко остриженные ногти. Согнутые пальцы – будто хочет за что-то схватиться. Девушка. Из рабочих.

Кристин. Тоже стреляла. Голова неестественно запрокинута, слипшиеся волосы смешались с землёй и кровью. На рубашке крови почти не видно, если не смотреть. Не смотреть.

Чёрный мундир, белая перевязь? Совсем молодой парень из гвардии. Тот, кто был должен стрелять в детей и, кто знает, был застрелен детьми? Руки раскинуты, брошенная винтовка валяется рядом.

Рыжие волосы. Злосчастный Эвер. Ты не будешь, не будешь смотреть…

Жаннет – ходит между телами. В слезах. Перчатки из тонкого кружева промокли насквозь. Грязь, размазанная по лицу. Кто пустил её сюда одну?

К девушке подходит мадам Дюпон. Обнимает её за плечи. Говорит с ней. Берёт за руку, как ребёнка. Уводит прочь.

Кто тут ещё собрался? Здесь нечего, я сказала, нечего смотреть!

Для чего вы смотрите их? Хотите найти мою дочь? Здесь нет её, я вам сказала, не ищите, не смейте искать!

 

XIX. Школа для детей

- Успокойтесь, мадам. Не кричите, здесь не надо кричать. Ваша дочь в порядке. Она в школе. Дети пошли учиться в школу, и она с ними.

- Кто вы такой? Что за бред вы несёте? Моей дочери шестнадцать, я сама, сама учила её читать и писать!

- Отведи её в эту школу, Жак.

- Э, а почём мне знать, где они устроили эту школу?

- Пойдёмте в кофейню. Выпьете чаю или кофе, а я приведу вашу дочь…

- Да откуда вы знаете, кто моя дочь? Ей шестнадцать, это взрослая девушка!

- Здесь теперь все знают, кто ваша дочь. Вы слишком громко кричите, мадам…

 

Усадили за столик. С вопросом «Что вам нужно?» подошёл сын мадам Дюпон. Мать, должно быть, ещё не вернулась от родных Жаннет. Она-то знает, что чай ты пьёшь только дома.

За столиком слева – несколько мужчин. Один из них – тот самый круглолицый, в незапачканном белом цилиндре. Второй, кажется, тоже студент.

Где вы были, республиканцы в чистеньких костюмах, когда гвардейцы расстреливали баррикаду?

А напротив парочки – грязный босоногий мужчина. Сальные волосы, красное лицо, расхристанный жилет.

Кто бы мог подумать, что вечно пьяного трактирщика из Карфагена пустят в заведение?

- Сегодня, на баррикадах, был убит сын моей жены! – с силой проговаривал Жорж Трентиньян. Похоже, речь давалась ему с трудом, но вовсе не от количества выпитого. – Не мой сын, вы понимаете…

Его приглушённое бормотание о том, что он не любил этого чужого сына, что вот сейчас ему должно стать легче, а легче не становится…

- Кто вы такой, что отправили их на смерть? Для чего вы убили наших детей, месье Тень?

Щёголи-студенты делают вид, что к ним это не относится – ни капли.

Но Жорж Трентиньян скажет вам всё, что думает о вас и других республиканцах, и в этот вечер в кофейне не найдётся человека, который решился бы выставить его за дверь.

 

Ты не молилась об этом – не было сил.

Но вот они, четыре ангела перед тобой.

Две замарашки. И две девы в белых чепцах.

Агеста и Мари, держащие друг друга за руки.

Франсина, дочь судьи.

И твоя Агнес.

- Где ты была? – что ты делала, когда твои друзья погибли, и как долго можно будет скрывать от тебя их смерть…

- В школе, – ответила она приглушённо, будто сомневалась в собственных словах. Правая рука крепко обхватила сжатый кулак левой.  

- В школе? Ты же прекрасно умеешь читать…

- Франсина… просила меня помочь ей. – Смотрит так, что не понять, страх это или невысказанный вопрос.

- Без неё их не получилось бы увести, – вполголоса добавила дочь судьи, так, чтобы дети не слышали.

- Чаю. Всем, – кивнула ты подоспевшей мадам Дюпон. – Плачу я.

Но Франсина спешила. Ей нужно было увидеть отца.

Выловить со дна сумки последние мятные леденцы – твоя слабость.

Положить по одному перед каждой из девочек. Агнес, Агеста, Мари. Вы ведь не уйдёте, правда? Мадам Дюпон уже заваривает чай.

Умолять Франсину хоть на минуту зайти в галантерейную лавку – в двух шагах от кофейни. Подарить ей серебристый браслет, украшенный рядом маленьких жемчужин.

Тот, что чудесно будет смотреться с её серьгами.

Тот, на который не хватало денег барышне Одри.

Франсина отказывалась, смущалась, но тебе ли учиться убеждать посетителей?

Взяла – и сразу же надела на руку. Как родной.

- Вам так повезло, Франсина…

- Все знали о разгроме баррикады. Приходила полиция, предупреждала, отец волновался…

- Как вам удалось забрать их?

- Без вашей дочери – никак, – повторила девушка.

Франсина-Франсина, загадка в том, как тебе удалось увести с баррикады мою дочь.

- Не хотели уходить. И тогда она взяла их за руки и сказала «Пойдём», да как сказала… Должно быть, отец у неё военный?

- Нет. Мой отец служил… недолго. Погиб. Муж был рабочим.

Неловкое молчание.

- Ты правда учила их читать, Франсина?

- Конечно. А вы сомневались?

- По Библии?

- Нет, по греческим мифам… Пропуская непристойное, конечно. Первое из простого, что нашлось у отца. Был ещё Теофраст, но это потом.

- Я-то думала, у него там сплошные своды законов… Он же человек-камень.

- Вы ошибались, госпожа Фелисьен.

 

Три девочки-ангела за столом в кофейне.

Три нетронутых мятных леденца на столе.

- Мама, ты видела своими глазами? Кто был убит?

- Я их всех так плохо знаю, Агнес… Парень, невысокий такой, черноволосый… Ещё один, в кепке… Барышню Анну Морель убили.

- А Кристин? А Эвер?

- Я их не видела, Агнес. Ты знаешь, ведь перед этим полиция арестовала нескольких человек – может быть, их тоже… Если б были, я бы узнала…

- Мы не хотели уходить. Но не могла же я бросить Мари и Агесту…

- Вы с Франсиной решили забрать всех девочек?

- Всех детей.

- Почему тогда Эвер не пошёл с вами?

- Эвер? Мама…

Вот так рассыпается ложь. Из ровной высокой стопки круглых мотков с разноцветными лентами вытащить самый нижний. Летят в грязь, разматываясь на ходу. Почти бесшумно и глупо, донельзя глупо.

 

XX. Отменённый приговор

- Сестра Аньес, я снова хотел бы попросить вас о помощи.

Священник спрашивал что-то о подготовке к похоронам. Деликатно, и всё-таки настойчиво. Потому что сестра Аньес прожила в монастыре столько лет, потому что она была первой, кого он встретил здесь, потому что он просто решил ей доверять.

Фелисьен его понимала.

Отец Клод, ты решил забрать у меня самого близкого человека на этой земле?

- Вы ведь тоже хотели исповедоваться? – повернулся он к Фелисьен.

- Нет. То есть позже. Сейчас у вас и так слишком много дел.

Новый священник. Сколько ещё времени должно пройти, чтобы ты могла привыкнуть к этому человеку? Неплохому, судя по всему, но совсем чужому.

- Это верно, – кивнул он устало, перебирая в руках простые деревянные чётки.

Когда отец Клод, откланявшись, начал спускаться по лестнице, сестра Аньес обернулась к ней.

- Я вернусь, госпожа Фелисьен.

Было сложно понять, какой смысл она вкладывала в эти слова. Вернётся – в дом или за вещами?

- Мы беседовали с отцом Клодом… и решили, что мне лучше будет остаться в миру. Самое меньшее, что я могу сделать для тебя.

Милая сестра Аньес. Та, без которой ты вряд ли выдержала бы груз прошедших лет – даже если бы Шарль был рядом...

Бедный Шарль, обречённый на память о том, что по его вине погиб человек.

Искренне верящий в Бога – и в своё призвание – но так и не научившийся верить в людей.

 

Судья де Мьоллис, на плечи которого свалилось так много бед. Цвета его одежды и в самом деле напоминали о государственном флаге: бордовый фрак, белые панталоны, рубашка и боннет цвета кобальта. Кипы бумаг, великое множество дел. Он сказал, что готов обойти каждый дом и выслушать всех жителей округа. Сложно сказать, на сколько его хватит – после этих смертей…

В третий раз чужой мужчина читает письмо Шарля.

Как будто ты вышла на улицу раздетой и это видел весь город.

«До своей Голгофы! – единственный раз нарушил молчание судья. – До какой ещё ему Голгофы…» И он долго и нелицеприятно бормотал что-то о том, куда вместо Голгофы должен отправляться отец Шарль. Фелисьен отчаянно делала вид, что не слышит. Ей почти не приходилось притворяться – произносимые сердитой скороговоркой слова было трудно разобрать.

 

Насмешкой судьбы я облачён в рясу, так тому и быть – и буду нести свой крест. А вместе с ним и любовь к тебе, на которую я не имею даже духовного права, а это крест уже потяжелее, и я не уверен, что смогу дотащить его до своей Голгофы, если я буду рядом…

 

Он был виновен в гибели твоего мужа.

Совершил тяжкий грех, оклеветав невинного человека.

Но никогда не строил из себя мученика.

Ведь если Господь даёт каждому свой крест – тот, что по силам, – значит, у каждого есть и своя Голгофа.

У судьи де Мьоллиса, потерявшего сына. У Мореля, лишившегося обеих дочерей. У Максимилиана Ру, пытавшегося – но так и не сумевшего никого спасти…

 

- Так теперь ваш муж может вернуться домой? – спросила Агеста, глядя на документ с подписью судьи.

Было это уже после того, как судья вышел на площадь и зачитал приказ о признании Армана Лероя невиновным. Фелисьен стояла рядом, слыша каждое слово, и десятки людей смотрели на неё. «Лжесвидетельство» – вот как на языке закона именовалось преступление отца Шарля. Того, чьё имя не было упомянуто в приказе.

После этого де Мьоллис много и долго говорил об амнистии по налогам и «нарушениям общественного порядка». Но громкий голос судьи и приглушённые голоса толпы сливались в один гул. Здесь стояли гвардейцы, стояли полицейские и те люди, которых Фелисьен довелось видеть возле баррикад. Стоять в толпе было по-прежнему боязно. Как будто вот-вот прогремит выстрел.

- Что ты, Агеста… – тихо ответила Фелисьен, сидя за столиком в кофейне. – Арман мёртв. Погиб на каторге. Год тому назад. «Отменяет вынесенный приговор» – это просто… формальность.

Может быть, это слово и не было знакомо девочке-цыганке, но она поняла.

- Простите, – смутилась она. – Я не знала…

И сочувственно посмотрела на Агнес. Дочь по-прежнему всматривалась в лист, лежащий на столе, будто это решение хоть что-то могло изменить. Но судья де Мьоллис, при всей его власти выносить и отменять приговоры, не мог воскрешать мёртвых.

 

Этот парень сидел за столиком чуть поодаль, но развернул свой стул так, чтобы видеть и слышать их разговор. Выцветшая жёлтая жилетка с пуговицами не в тон. Рубаха с засученными рукавами. Дурацкий картуз поверх лохматых чёрных волос, так и не снятый с головы. Нос картошкой, лицо и шея в крупных бестолковых родинках. Его простецкий вид не вязался с интерьером кофейни, но, впрочем, за эти два дня она успела повидать самых разных посетителей. Верно, после амнистии люди побегут тратить то, чего не хватило бы на выплату налогов, но могло скрасить досуг. Фелисьен ожидала скорого наплыва покупателей – и надеялась на помощь Клод и Агнес… но прежде всего Клод.

- А можно я останусь у вас ночевать? – вдруг спросила Агеста. – Мы жили при фабрике, где рабочие, но теперь там никого не осталось… и мне страшно.

- Детка, ничего, что тебе постелят на полу? Комната у нас маленькая, – пояснила Фелисьен.

- Да пускай, мы так и спим всегда… – ответила цыганочка, и Фелисьен задумалась, доводилось ли Агесте когда-нибудь спать на настоящей кровати.

- Можно я тоже? – вдруг подала голос тихая Мари. Девочка, о которой вечно все забывали…

- Прости, у нас не хватит места, – в словах мадам Лерой звучали виноватые нотки.

- Мама, но у нас же свободна кровать во второй комнате! – возмутилась Агнес.

Так и не успела ей рассказать.

- Я сдала второе место барышне Дезире, – произнесла Фелисьен не без досады в голосе. – Боюсь, ей вряд ли придётся это по вкусу…

- А может, тогда к нам в полицию? – вдруг вмешался в разговор парень, поднявшись со стула. – То есть вы не подумайте, у нас там всё прилично и удобно! Я сам там буду спать с сегодняшнего дня, меня на работу взяли… Форму, сказали, завтра выдадут.

Рассказывая об этом, он потешно разводил руками, сам того не осознавая.

Кажется, это его звали Жак.

Он был на баррикаде. Чуть ли не флаг держал.

Фелисьен была безумно рада встретить каждого, кто там был – и всё-таки выжил, по счастливой случайности или всё-таки поняв, что здесь, среди живых, он нужнее. Она ещё будет встречать их на улицах города – и рассеянно улыбаться, а они – провожать её недоумёнными взглядами. Но их было мало.

По счастью, Жаку не довелось услышать, как мадам Лерой озвучила дочери свои последние требования к её возможному избраннику, сильно умерив их число по сравнению с прошлыми нотациями. «Во-первых, чтобы работал, мог обеспечить себя и жену! А во-вторых, чтобы не стрелял в людей…»

Это позже он выйдет поговорить с Агнес наедине. И юркая Агеста, подосланная мадам Лерой, будет ей докладывать: «Всё в порядке. Правда, он положил ей руку на плечо. И, кажется, она плачет…»

А сейчас, в ответ на предложение Жака, Фелисьен первым делом поняла, что он любит детей.

И это хорошо.

 

XXI. Монсеньор епископ

Ты чуть не забыла вернуть эти письма приходу. Вот они, в верхнем ящике маленького прикроватного шкафчика. Без конвертов – как иголка без подушечки. Для чего?

Фелисьен ещё долго будет убеждать себя, что не хотела их читать. Но одно случайно замеченное в середине страницы слово повлекло её за собой – так непотушенный уголёк может привести к большому пожару, а один неисповеданный грех тянет за собой множество других.

 

Тем временем многоуважаемый епископ ходит то синий, как римская слива, то красный, как ягода любви, и жаждет увидеть так необходимые нашей церкви пожертвования!

 

Шарль был не в ладах с епископом, об этом знали и Фелисьен, и сестра Аньес, и весь монастырь. С выплатой податей у Церкви Преображения давно уже было туго.

Наставление для сестры Марии, с подписью: «Ваш, в трудную минуту, отец Шарль». Кто знает, что за терзания мучили душу этой строгой, но ещё молодой женщины?

Повседневные письма монахиням. Бытовые вопросы. Поиски лекарства от холеры для приюта, радость от того, что оно нашлось по цене всего-то семьдесят франков. «Епископ недоволен нашими успехами и, возможно, отправит меня служить в глубинку…»

Должно быть, это последнее письмо, полученное монастырём.

След чернил иного оттенка на краешке листа – не простых чёрных, а пурпурных, как носки у кардиналов...

По крайней мере, про носки рассказывал ей Шарль полжизни тому назад.

 

- Сестра Аньес, а у вас в монастыре хранят письма без конвертов?

Клод замерла, повернув голову от полки, со шкатулкой в руках.

- С чего вы взяли, Фелисьен? В конвертах, конечно… У нас пока хватает дров, чтобы не топить печь монастырскими архивами, – добавила она, пытаясь скрыть замешательство. – К чему такие вопросы?

- Дело в том, что когда сестра Мария принесла письма отца Шарля, ни одно из них не было в конверте.

Фелисьен почувствовала, что возвращать их в таком виде будет стыдно. Надо поискать что-нибудь из старых запасов, до сих пор покоящихся в твоём столе.

- Сестра Мария у нас такая… Ей всегда нужны чёткие указания. Отличная работница, но каждый раз хочет знать, чего от неё хотят. Вот и тогда – принесла письма отца Шарля для полиции. А конверты с почерком секретаря епископа отложила, чтобы не было путаницы.

- Секретаря епископа?

- Да, так у них заведено. Монсеньор очень строго следит за корреспонденцией. Есть у него такая привычка…

- Но ведь секретарь, получается, читает чужие письма?

- Ты в этом сомневалась, Фелисьен? Каждое из них.

Фелисьен рванулась в комнату, бросилась на колени, поспешно отодвинула ящик стола.

Рядом с официальным извещением о смерти Армана – первое и последнее письмо, полученное от Шарля.

Его почерк на конверте.

Должно быть, отправлено уже после того, как он покинул резиденцию епископа.

Или всё-таки мог обойти правила, но не хотел.

Как давно он готовил свой побег?..

- Мы давно беспокоились об этом, – сказала ей Клод. – Я не раз предупреждала, даже сестра Мария пыталась убедить… Он отмахивался. Говорил, да пускай читают, может, наконец-то поймут, какой с нас спрос. В конце концов, подати и сейчас непомерно высоки...

- Твой тёзка жаловался?

- Да, отец Клод был сильно обеспокоен этим. Такой молодой, и сразу столько на его плечи… Но потом решил отдать все деньги на приют. Тем, кому нужнее…

- А монсеньор епископ?

- Кто знает? Я помогала отцу Клоду с письмом и расписками. Пусть монсеньору будет известно, что наша церковь потратила весь доход на благие дела, – с этой улыбкой она стала похожа на маленькую хитрую лису. – Хоть со второго настоятеля поймёт.

- Достойный продолжатель дела отца Шарля…

После этих слов сестра Аньес, а ныне Клод, замерла, с лёгкой тревогой глядя тебе в глаза. Но мгновенье спустя кивнула тебе, тепло улыбнувшись.  

 

О преступлении отца Шарля в округе ходило не так много слухов, как могло бы быть. Фелисьен не сомневалась, что среди монахинь были сплетни – уж этого никак не избежать, и господам судейским довелось узнать больше, чем было нужно для следствия.

Но эти достойные люди не позволили сделать из Фелисьен цель для насмешек и грязных слухов. Ни одно слово об этой страшной истории не вышло за пределы монастыря, да и месье Александр Дюпон, Жерар Крейвен и Франсис де Мьоллис молчали.

Отца Шарля здесь помнят как верного настоятеля, заботившегося о бедных и убогих, но вызвавшего гнев епископа дерзкими словами.

Он остался один – со своей запретной любовью и страшным преступлением, за которое его вправе судить лишь Господь Бог.

Фелисьен вспоминает его – но молясь о здоровье и душевном покое горемычного Шарля, думает не столько о священнике, погубившем её мужа, сколько о славном мальчике-сироте из монастырского приюта, с которым она когда-то делила все радости и невзгоды.

Да хранит тебя Господь, Арман. Ведь для Него нет различий между мёртвыми и живыми? Ты любил свою жену, делал всё, чтобы ей помочь, но стал жертвой зависти и слепого гнева. Ты не дожил до той поры, когда её труд и твои заботы принесли плоды, и не увидел дочь повзрослевшей. Но Фелисьен и Агнес любят и помнят тебя.

Да хранит тебя Господь, отец Шарль. Если Он до сих пор не оборвал твой земной путь, стало быть, ты здесь ещё нужен? Может быть, это время дано тебе на то, чтобы искупить своё преступление. И когда ты перестанешь презирать того, кто погиб из-за твоей злобы, и признаешь свою вину перед ним, чья-то рука зачеркнёт твой грех на одной из страниц в конце небесной расходной книги.