Без названия
Предметом исследования коррекционной педагогики является процесс обучения и воспитания детей и подростков с недостатками в развитии и отклонениями в поведении, испытывающими временные адаптационные трудности и сложности в освоении образовательных программ. Для преодоления этих трудностей необходимы своевременное проведение диагностико-профилактической и коррекционно-педагогической работы, способствующей эффективному развитию и формированию личности данной категории детей и подростков в условиях функционирования общеобразовательной школы.
«Завтра будет тяжёлый день», — говорит мне Ральф, и я чувствую эту тяжесть уже сейчас. С тех пор, как он вернулся, стало намного спокойнее, но это совершенно не спасает от того, что может произойти после того, как я привезу сюда Седого. Одна из двух красивых, но глупых рыб умирает в банке, и я прошу Ральфа помочь мне с этим. Ощущение смерти прямо на моей тумбочке выводит меня изо всех моих попыток равновесия. Конечно же, я могла бы разобраться с дохлой рыбиной сама, и трость тому не помеха, но меня почти трясёт. Я купила их недавно — готовилась к его переезду, как могла, собирая по осколкам своей памяти то, что могло бы показаться ему важным. Мне больно знать, что он меня почти ненавидит, но я искренне надеюсь, что в Доме что-то должно измениться. С тех пор, как он вернулся, с 28го августа, я каждый день чувствую его усталость, ненависть и бессилие. Мне страшно. Что же будет завтра? Я даже не стала говорить ему, что оформила опекунство. Так проще будет устроить его в Доме. Родители отказались от него сразу же, как он впал в кому. Ральф помог мне, но сам возиться не стал. Осталась только я. Я и это место. Место, которое должно быть ему привычно и понятно. И я буду рядом, так долго, как только смогу.
Тревожные сны, утро, я начинаю нервничать, как только открываю глаза. Ральф меня торопит, нужно успеть на выписку, нужно успеть привезти его к завтраку, столько всего нужно... Я не помню, как мы доехали: страх застилает мне глаза мутной плёнкой. Он со мной не говорит, ни о чём не спрашивает. Он знает: мы возвращаемся Домой. Коляска готова, я выгружаю его, он совсем лёгкий, он почти ничего. Отдаю ему его коробку и везу прямиком на завтрак. Зловещая тишина. Я понимаю, что что-то делаю не так. Что где-то здесь закрадывается ошибка. Поведение детей можно понять. Все молчат: кто-то не узнал его, кто-то в шоке. Но это, как раз, нормально. Что-то неправильное — оно глубже, я даже не могу это толком уловить. От этой неправильности становится в тысячу раз страшнее, и я спешно ретируюсь. Обустройство его коморки проходит в моём присутствии, но мимо моего сознания. Я смотрю на него, и во мне начинают шевелиться новые страхи, новые сомнения, новая боль. Он пытается оборвать любое подобие связи между нами, как будто я и моё присутствие душит его. Я отчётливо вижу это, силюсь найти и понять причины, но пока — безуспешно.
Комиссия. Господи, как же я боялась вопросов о том, что в Доме делает совершеннолетний воспитанник, боялась, что у меня отнимут его, а у него — Дом. У них вызвали вопросы даже клички детей, подписанные от руки в личных делах, чтобы новым воспитателям было проще их запомнить. Конечно же, они обратили внимание на его возраст, он ведь даже старше меня. Чтобы меня не попросили привезти его в учительскую, разыгрываю приступ. Прямо в их присутствии вкалываю себе свои 3 кубика в надежде, что они отвлекутся. Не знаю, собирались ли они ворошить это дело или нет, пригодился ли мой маленький спектакль, но они перестают задавать вопросы, а вскоре уходят, грозясь вернуться в обед. Нонна, конечно, поверила в мой маленький обман. Хотя нога у меня и правда болит, но не настолько сильно, чтобы тратить анальгетики.
События начинают комкаться чуть ли не сразу после обеда. Кутерьма с малярами отвлекает от собственных мыслей, но через всё это прорезается голос Гая: «Вас зовёт Седой», и я снова падаю на дно. Он просит меня забрать его в тихое место. На втором этаже страшный гвалт, даже мне не по себе, и я забираю его в пустой, как мне кажется, кофейник. В кофейнике — только Кролик, но он имеет восхитительное свойство — не мешать и вмешиваться только тогда, когда это необходимо. Я сажаю Седого в коляску, увожу подальше от входа, и мы с ним говорим. Говорим, говорим, а он почти кричит. К горлу подступает что-то большое, жаркое и тягучее, невозможно это просто проглотить. Что он говорит? Нужно слушать, слушать, иначе станет хуже. Что? «Позволь мне уйти», — говорит он. У меня паника. Пять лет борьбы, его и моей, а он хочет уйти, вот так запросто, как будто его жизнь ничего не стоит, ничего не значит! Да как же так?! Просить моего благословения на самоубийство?! Чтобы я отпустила то, во что вцеплялась 5 лет?! Впервые за всю свою жизнь я плачу, я понимаю это только тогда, когда мокрая гадость капает на халат. Я спорю с ним, я говорю ему «нет», прошу, умоляю, потому что он говорит страшные вещи. Он никогда раньше не кричал. Я никогда раньше не плакала. Будто разбивается что-то дорогое. Наше терпение. И тут я ловлю его слова, после которых становится больно дышать. ОН НИКОГДА МЕНЯ НЕ ПРОСТИТ. Этот разговор невозможно продолжать, слёзы хлынули ещё сильнее, я не хочу смотреть в его лицо, я боюсь, поэтому отхожу, но недалеко, там оседаю на пол без сил и отпускаю себя. В ушах звенит нечеловеческий крик, а я уже задыхаюсь. Это я так кричала? Я перестаю понимать, что происходит. Меня находят, что-то говорят, дают воды, пытаются хоть как-то помочь. Но кто мне поможет, если он хочет вернуться в не-жизнь? Кто его остановит?! Я пытаюсь позвать Ральфа, чтобы тот не дал Седому уйти навсегда. Но меня никто не слышит, никто не понимает, хотя я показываю в ту сторону, где стоит коляска. Меня усаживают в кресло, дают что-то выпить, и я засыпаю.
Дом погружён в хаос. Меня начинает сводить с ума ожидание катастрофы. Опасность может подстерегать где угодно. После попытки кражи ребёнка и смерти доктора я не удивляюсь ничему. Меня очень тревожит моё состояние. Во мне просыпаются неприятные чувства, чувства, которые мне в новинку, например, дикая, ничем не обоснованная ревность. Я ревную его ко всем, ревную и боюсь. Я слабее, глупее, черствее. Во много раз хуже. Рядом_с_ним нужно заслужить. Я не заслужила, но пыталась быть рядом, поэтому страшно. От вечного несоответствия. Я ужасно боюсь возненавидеть всех, кого он принимает. Потому что они могут себе позволить хотя бы просто говорить с ним. А я не могу. Я не люблю его, но за эти годы привыкла думать о нём: «мой». Я никогда не ждала благодарности. Я делала это для себя. Потому что это казалось мне правильным. Я должна была это делать. У меня не было отца, поэтому не было отчества. И я выбрала вымышленное отчество по имени Седого для учёбы и работы, чтобы всегда помнить о своём долге. Чтобы продолжать делать всё, что я делаю, без усталости и без жалости к себе. И мне не нужен был отклик вообще. А я получила его. И эта глухая ненависть, эта вечная усталость от меня, его раздражение, это слишком больно видеть и чувствовать. Я не понимаю, за что он так со мной?
Вечер или ночь, я уже не чувствую время, я бы запуталась в нём, как в паутине, если бы не часы. Иногда кажется, что они меня обманывают, что мир вокруг зыбок, что всё расплывается. Мне кажется, я схожу с ума, я вижу какие-то неясные тени, а каждый раз, когда ко мне кто-то прикасается со спины, сзади никого нет. Это длится целую вечность. И тут — он. Звук кардиомонитора. Звук, который я слышала в течение 1870 дней. Звук, который стал зловещим фоном моей жизни, символом безнадёжности, знаком моего страшного караула. Я слышу его снова, слышу его, хотя здесь, в Доме, неоткуда взяться этому звуку. Кажется, я теряю сознание. Всё спуталось. Меня снова приводят в чувство ребята. Это очень неправильно, потому что это я должна защищать их, а вовсе не наоборот. Конечно, они уже не дети, но это неважно. Я же воспитатель.
Это неправильно, но я совершенно не ощущаю себя воспитателем. Как будто этих пяти лет не было, как будто я никогда не выходила из этих стен. Как я могу воспитать здесь хоть кого-то? Я была ими. Дом всегда жил своей жизнью, любые попытки вмешательства заранее обречены на провал. Это слишком взрослые дети, им нужна не я. Не я...
Разговоры со Слепым, один и второй. Неужели в Доме есть человек, который готов ответить мне на вопросы, готов объяснить то, что не желает мне объяснять Седой. Я так давно хочу хоть каких-то ответов, что мне становится страшно спрашивать. Я осторожничаю, хотя, кажется, мир вокруг меня всё равно рушится вот прямо сейчас. Голос Слепого, ответы, слова, смысл которых доходит постепенно. Я, наверное, окончательно съехала с катушек, раз начинаю верить в то, что мне говорят. Какая-то доля смысла всё равно утекает сквозь пальцы, я понимаю далеко не всё, но уже хоть что-то. Что-то. «Ты сделала выбор за человека. Имела ли ты на это право?» — и я впервые смотрю на ситуацию под таким углом. Меня берут за шкирку, как котёнка, и тыкают носом. В мои ошибки. Почему я 5 лет назад решила, что то, что я делаю — это единственно правильный путь? Но я до сих пор не могу понять, какое ещё можно было принять решение тогда. Я единственная, кто пережил прошлый Выпуск, кроме него. Я не должна была остаться одна. Как я могла отпустить его? У меня ничего не было, кроме него. Я ДОЛЖНА БЫЛА ПОНЯТЬ. ДОЛЖНА. Раскаяние. Я не только не сделала ничего хорошего, но ещё и навредила. Я отняла у него его не-жизнь. Теперь я должна её вернуть. Дать разрешение, которого он ждал от меня сегодня. Но срок моей ошибки велик, и цена расплаты должна быть соответствующей. И если я задолжала не-жизнь, то что придётся отдавать?..
И я нахожу его, говорю: «Всё, ты свободен, делай, что хочешь!», а он мне в ответ цедит сквозь зубы новую порцию яда: «Посмотрим... Надеюсь больше тебя никогда не увидеть». И я стараюсь не попадаться ему на глаза, а получается наоборот, как назло. Только на него и натыкаюсь, куда бы я ни шла.
Потом кошмары овладевают мной полностью, я вижу тени, слышу чёртов кардиомонитор, к нему присоединяются голоса, они говорят то, чего никто в Доме знать не может, разве что Ральф. Я ничего не понимаю, я чувствую, как схожу с ума. Я пью, но алкоголь не берёт меня. Мне больно и страшно. Я почти на пределе. Голос говорит мне: «Сегодня все умрут, и ты тоже. Хотя нет, ты, может быть, как раз останешься. ОДНА, КАК ВСЕГДА!»
Я вернулась обратно, чтобы попробовать понять то, что так и не поняла за 8 лет пребывания в Доме. Но не успела. Да и был ли у меня шанс? Просто я должна умереть. И я иду в кофейник, ведь именно здесь я впервые почувствовала, что ошиблась. Здесь кольнуло. Кофейник пуст, Ральф так удачно собрал всех на втором этаже. Пока я с верёвкой в руках стою под люстрой, примеряясь к ней, входит Рыжий. Рыжий, который всегда рядом, когда я на грани. Не знаю, как ему это удаётся. Кажется, что мы смотрим глаза в глаза, хотя очки он, конечно же, не снимает. Это длится буквально полминуты, потом я с трудом говорю: «Тебе лучше уйти». Я чувствую смерть. Она здесь. А Рыжий уходит, и — это всё. Мысленно прошу прощения у детей и Ральфа. Надеюсь, хоть сейчас я делаю всё правильно.
